Он его легонько откинул, передернув плечом, как откидывают любительскую фотокамеру. Обернулся к стоящим у порога. Что-то тихо и властно сказал. Те, поклонившись, мгновенно скрылись.
– Ну вот, мистер Стаф, я сдержал обещание. Обе птички в клетке, – сказал он второму.
Эти слова были произнесены по-английски, и Морозов, окончивший английскую школу, понял почти всю фразу, кроме короткого завершающего оборота, видимо, характерно английского, которому второй усмехнулся:
– Уж не знаю, на какие манки их взяли, но вы замечательный птицелов, Ахматхан. – Морозов и эту фразу понял почти всю, хотя не помнил по-английски слова «манок». Теперь оно вспыхнуло в его раскаленном сознании.
Этот второй был невысок, рыжеват, с отпущенными на афганский манер усами, не делавшими его афганцем, как не делала его мусульманином черная, неумело повязанная чалма с заброшенными за спину хвостами. Он был одет в защитные полувоенные куртку и брюки. На широком поясе, из-под которого выбивалась рубаха, висела маленькая кобура.
– Ну, здравствуй! – обратился он к Морозову, улыбаясь доброй улыбкой. И это по-русски произнесенное приветствие с частичкой «ну» поразило Морозова. Он словно потерял на мгновение рассудок. Подумал, что перед ним свой, какой-нибудь переводчик. Его, Морозова, нашли, отыскали, вступили в переговоры с похитителями. Это пронеслось молниеносно и кануло. Русые усы человека и русская, почти правильная, почти без акцента речь больше не вводили его в заблуждение.
– Ты солдат? Артиллерист? Пехотинец?.. Да это не имеет значения!.. Не бойся, не бойся, я не собираюсь тебя допрашивать. Мне совсем неинтересно, какая у вас часть и где она расположена. Я ничего не понимаю в военном деле, даю тебе честное слово. Это уж пусть вояки выведывают друг у друга свои тайны. Меня интересует другое… Как тебя зовут?
Морозов поколебался. И опять на мгновение поверил. Тихо произнес:
– Морозов. Николай…
– Коля? Вот и отлично! Коля… Разреши, я буду тебя так называть? Все-таки я старше тебя. Да и все эти звания, все эти обращения на «вы» только затрудняют общение. А мне единственное что нужно – это общение с тобой. Не военные тайны, не число самолетов и танков, а только самое простое общение… Ты где живешь? Откуда родом?
И опять этот обычный, обращаемый к солдату вопрос застал Морозова врасплох. Глядя на светлые, рыжеватые волосы, на усы, напоминавшие усы полковых офицеров, пытавшихся походить на афганцев, Морозов ответил:
– Я – москвич. Живу в Москве…
– Ну конечно, я так и знал! Московская внешность, московское интеллигентное лицо! Я могу его отличить среди сотен других! Я ведь жил в Москве, работал в Москве. Неплохо знаю Москву.
– Кто вы? – спросил Морозов, зорко изучая красное от загара лицо, невоенный вид человека, вылезшую из-за пояса рубаху, руку, на которой блестело тонкое обручальное кольцо.
– Ты прав, я должен был сначала представиться. С этого бы мне и начать… Эдвард Стаф. Агентство Рейтер. Корреспондент. Три года был аккредитован в Москве. Может, знаешь, наш дом был на Садовой, у Самотеки. На спуске к Цветному бульвару, знаешь?
– Не знаю, – ответил Морозов, мучительно стараясь себе объяснить, как этот чужой и враждебный человек, нашедший его в басмаческой банде, мог видеть и знать московские родные бульвары; и, быть может, где-то в сутолоке метро, в круговерти площадей или в театре они встречались, скользили друг по другу невидящими мимолетными взглядами.
– А где ты живешь в Москве? Где твой дом, Николай?
Опять поколебался. Ответил:
– В Филях.
– Ну знаю, знаю. Фили! Такая красивая церковь! Много золота. Много красного камня. Много белых кружевных украшений. Мне всегда она казалась похожей на английскую королеву Елизавету – в кринолине, в короне. Не правда ли?
– Не знаю, – ответил Морозов и, не удержавшись, спросил: – Что вы от меня хотите?
– Да ничего особенного! У меня с собой магнитофон. Сделаю беседу с тобою. На какую-нибудь отвлеченную тему. Но не сейчас, Коля, не сейчас. Сейчас я займусь другим делом. Пока еще, видишь, день. Но солнце уже начинает садиться. И если ты знаком с фотографией – это самый лучший для съемки свет. Днем здесь слишком слепит и «Кодак» не выявляет оттенков цвета. Сейчас самый лучший для съемки час. Но это тебя не касается, – он повернулся к своему спутнику в темных очках, молчаливо внимавшему, и сказал по-английски: – Дорогой Ахматхан, давайте начинать. Сейчас самый выгодный свет. Все станем делать так, как задумано!
Морозов чувствовал: с самого утра, с выстрела в Хайбулина, с оглушительного удара он, Морозов, послан кем-то в путь испытаний и мук. Каждый час появляются новые испытания, новые страхи и муки. И этот путь испытаний только начат, главное еще впереди, и он должен себя приготовить, должен укрепить свой разум, свое тело и дух. Но как?
Он был не готов. Был не готов изначально, не готов всей своей прежней жизнью. Он был готов к другому. Он готовил себя не к мукам, не к погибели, а к счастью. И теперь этот опыт близкого счастья, близкого неизбежного чуда он должен был обратить в опыт близкой, неизбежной погибели. Должен был приготовиться к ней. Но как?
Англичанин вышел, раздраженно и требовательно произнес за дверью:
– Дорогой Ахматхан, пусть уберут теленка! Мы не в мясных рядах! Мы все-таки в боевом отряде!
Теленок, освежеванный, все еще висел у стены. Мясники, разделывая тушу, возились с тазом. К ним по жесткому окрику вожака кинулись стражи. Что-то грозно, замахиваясь, стали объяснять. Те торопливо сняли с веревки бычка, а двое, держа за обрубки ног, уносили алую липкую тушу. А третий нес за ними медный блестящий таз, полный малиновой гущи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139