– Майор указал на осыпь, где, скрученный в узел, черно-обугленный, лежал грузовик. Веретенов смотрел на каменный след, прорытый на склоне падавшей, горевшей машиной. Вспомнил вчерашние мощные стеклянно-стальные КамАЗы, молодых, горячих от пота водителей…
Они добрались до источника. Почти у обочины из горы бил ключ. Падал солнечной тонкой струей. Разбивался блестящей рябью. Превращался в малый, пульсирующий в зеленой траве ручеек. Свежая зелень тянулась вдоль каменной горячей горы, отмечая ручей. И хотелось смотреть и смотреть на нее, остужать накаленные о железо и камень зрачки.
Спрыгнув на землю, Веретенов потянулся к воде, но майор ухватил его за руку:
– Стоп! Так здесь не делается. Так можно напиться на всю жизнь… Терентьев! Сапера… Вперед!..
Сержант и солдат, оба с длинными палками, из которых торчали стальные штыри, стоя на бетонке, начали осторожно и бережно вонзать свои колючие спицы в обочину, в твердый каменный грунт, словно с берега щупали дно, промеряли реку, искали брода.
Шагнули на исколотый грунт, и с него, легонько покалывая, поворачиваясь во все стороны, отвоевали новый клочок земли. Остальные с брони молча следили за ними. Смотрели на близкую воду, на осторожные движения товарищей. А те медленно, шаг за шагом, пробивались к воде, такой доступной и близкой, отделенной от губ возможным взрывом и пламенем.
Дошли до ключа, опустили руки к воде, подняли ее в пригоршнях, к пересохшим губам, осыпая блестящие капли. Двинулись вдоль ручья, продолжая промер. Веретенов издали чувствовал твердость грунта, упругое, упершееся в камушек острие, напряжение деревянной палки, чуткие ладони, дышащую грудь. И это молодое дыхание, ловившее замурованную в гравий смерть, передавалось ему, Веретенову, ударами его собственного сердца, ожидающего пламя и взрыв.
Сержант и солдат вернулись, пройдя до воды и обратно, потные, утомленные, будто проделали долгий путь. Несли на плечах тонкие щупы, словно это были тяжелые слеги.
– Подгоняй «водовозку»! – скомандовал майор. Машина, пятясь, съезжала на обочину, задом подруливала к источнику. Водитель подставил под струйку жестяной самодельный желоб, направил его внутрь цистерны. Вода забила, загудела, наполняя цистерну.
– И мы попьем, – сказал майор, наклоняясь к воде. – Эту пить можно, кристальная!
И все по очереди пили – офицер, солдаты. Припадали губами к крохотной скважине. Веретенов глотал холодную сладкую воду, добытую для него горную влагу, выносившую на поверхность таинственную, запечатанную в этой земле и горе силу.
Пока в цистерну набегала вода, Веретенов с сержантом медленно брели вдоль ручья. Двое солдат, обнаружив в ручье рыбешку, ловили ее майкой, как бреднем, кричали, шлепали, голоногие, мокрые. Майор прилег на траве, щурясь на воду, кидая в нее мелкие камушки. Остальные, заняв оборону, сидели в машинах, озирая горы и трассу.
– Я вам очень завидую, что вы рисовать умеете, – сказал сержант. – Тут многое хочется зарисовать и запомнить.
– А пробовал? – Веретенов смотрел на худое смуглое лицо, в котором еще сохранилась бледность от пережитой опасности.
– Рисовать не пробовал, а дневник писать пробовал. Сначала писал, а потом бросил. Когда писать-то? Подъем, отбой, тревога… Ни одной спокойной минуты!
– Вернешься домой, запишешь.
– Вот это вы правду сказали! Вернусь, отдохну немного и сяду писать. Я решил: пока не запишу, что видел, – не пойду работать, учиться. Я думаю, месяца три мне хватит. Самое важное записать.
– А что важное?
– Как я понял себя. Я считаю, человеку важно себя понять. Когда вернусь, напишу. Пусть другие читают. Пригодится.
– Может, писателем станешь.
– Может, и стану. Мне есть о чем писать.
– Ну о чем же?
– Да хоть о том, как я трусом был.
– Это как же – трусом?
– Рассказать?
– Расскажи.
Они присели на траву у бесшумного ручья. Сержант расстегнул ворот. Веретенов распустил тесемки бронежилета, приготовился слушать.
– Это с полгода назад было. Сейчас я вам точно скажу, – начал сержант. Голос майора хрипло, надсадно рявкнул:
– Боевая тревога!
Ударила автоматная очередь. Солдаты кинулись от ручья на бетонку. Сержант, захлестнув ремень, расплескивая воду, бросился ввысь по склону. Веретенов, не понимая, ожидая продолжения стрельбы, карабкался следом.
– Обстрел колонны в районе сто первого знака! – майор погружался в люк, натягивая танковый шлем, прижимая к горлу ларингофон. – Четвертый! Я первый!.. Продолжайте преследование!.. Иду на перехват в районе сто третьей отметки!.. По машинам! Вперед!..
Головная машина мчалась по трассе, высекая гусеницами искры, оставляя в воздухе свистящий надрез. Мигали индикаторы пульта. Оператор припал к прицелу. Комбат посылал в эфир позывные. Пулеметы и пушка шарили по размытым откосам. Десант вложил в бойницы стволы автоматов. И весь урчащий, заостренный сгусток металла несся в предгорьях, вычерчивая в них дугу.
Веретенов выглядывал из круглого люка, обжигался до слез о ветер, о твердый воздух. Чувствовал вектор погони, нацеленную острую силу, проходящую сквозь мотор, сквозь собственное ухающее сердце. Вначале, когда бросился в люк, больно ударил плечо, испытал мгновенное колебание, нежелание этой гонки, предстоящего боя. Но едва гусеницы коснулись бетонных плит, заискрили на них, как огниво, и возник этот вектор погони, когда обе машины, как два гарпуна, ударили в спину горы, колебание было смято, отброшено. Он стал частью экипажа, машины. Его отдельная воля исчезла, слилась с остальными, питала, наращивала вектор погони.
Свернули с бетонки на грунт. По проселку, по мягкой пыли, распарывая ее, как перину, прошли кишлак, серую, из сухого самана лепнину с метнувшейся тенью женщины, с одногорбым вислогубым верблюдом, и вырвались из селения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139