Но штаб уже сворачивался. Исчезали телефоны и рации, убирался брезентовый тент.
– Федор Антонович! – Кадацкий набежал на него. – Опять вы куда-то делись! Сейчас в вертолет с командиром! Прилетим в гарнизон, почистимся, побреемся и пойдем встречать подразделения на марше. Так уж у нас принято – командир встречает вернувшиеся войска. Прошу в вертолет!
Они взлетели на свистящей машине над степью. Командир, прижавшись к стеклу, смотрел, как тронулись по дороге войска.
* * *
В гарнизоне, в маленькой чистой гостинице, куда неделю назад ввел его Кадацкий, все было так же. Свежая, взбитая подушка на аккуратно застеленной койке. Графин с водой. Цветущий куст за окном. Маленькое солнце в арыке. Его чемодан стоял в изголовье, и привезенная из Москвы десятидневной давности газета была раскрыта все на той же фотографии: какой-то бородач-реставратор склонился над старинной прялкой. От этого простого убранства веяло покоем, почти комфортом после ночлегов в степи, в фургонах и военных машинах. И он понял, что поездка его завершается, и начат обратный путь. А то, что он пережил, что еще грохотало, стреляло, было в прошлом. В сознании его горел ожог, на теле – кровоподтек, но все это уже начало удаляться. Отступит, удалится, и тогда на безопасном расстоянии обнаружит свой истинный облик, откроет свой истинный смысл.
Он побрился, разглядывая свое похудевшее лицо с облупившейся кожей на носу и на лбу. Осторожно, намочив в воде полотенце, отер свой синяк, от которого в разные области тела, словно невидимые трещины, расходились щупальца боли. Умылся, кинул в угол пропыленную, измызганную одежду. Облачился в чистое, свежее. Хотел было прилечь, но вошел Кадацкий, посвежевший, пахнущий одеколоном. Заторопил: подразделения приближались на марше.
Перед штабом стояли «уазики», начищенные, непривычно блестевшие. Офицеры штаба, все в той же полевой форме, но неуловимо принаряженные: чистые подворотнички, надраенные ботинки, гвардейские значки и орденские планки, – ожидали у машин командира. Тут же стоял автобус, и вокруг него – женщины, все, кто служил в гарнизоне: связистки, поварихи, продавщицы. Молодые, в нарядных платьях, свежие, взволнованные. Казались красивыми, яркими.
Появился командир, бодрый, крепкий, сбросивший усталость вместе с полевой пропыленной формой. Золотились на погонах звезды. Ярко светилась кокарда.
– По машинам!..
Рассаживались, хлопали дверцами. Мчались по бетонке. Веретенов держал на коленях альбом, готовясь к последним наброскам.
Пустая бетонная трасса, уходящая в волнистую даль. Разрушенный, изъеденный дождем и ветром мазар. Цепь автоматчиков, выстроенных у обочины. Другая, двойная шеренга, без оружия – новобранцы, прибывшие на пополнение. Их обмундирование, еще не обтрепанное, не линялое, не стало седым, не утратило зеленого цвета. Их лица, еще не изведавшие южного солнца, хранили домашний румянец. Сюда же, к кромке бетона, поднялся оркестр. Барабаны, тарелки, медные трубы. Маленький, затянутый в ремни дирижер.
Выходили из машины. Вставали лицом к бетонке, спиной к пустынной серой степи, из которой ровно, жарко дул ветер. Лепил к женским телам полупрозрачные платья. Осыпал панамы солдат тусклой пудрой. Туманил легчайшей пылью медь оркестра, золотые звезды на офицерских погонах. Чуть слышно шелестел в открытых страницах альбома.
«Степь: древняя, вечная! Сколько всего повидала! – думал Веретенов, глядя на ворох верблюжьей колючки, вяло кружащейся в ветре. – Орды, войска, кочевья. Расцвет и крушение царств. Рождение и увядание религий. Сколько глаз смотрело на эти предгорья из-под шлемов, клобуков и накидок! А теперь и мои, и мои – все в ту же волнистую даль!..»
Там, вдалеке в холмах, что-то изменилось и дрогнуло. Еще невидимое, обнаружилось неуловимое движение. Все так же прямо и пусто уходила в холмы бетонка. Так же мутно и чадно сливалась с небом степь. Но там, на черте горизонта, среди миражей и туманов, что-то копилось, росло. И на этот рост и движение обернулись все лица. Подтянулись ряды новобранцев. Автоматчики подобрали оружие. Женщины устремили глаза. Взмахнул жезлом дирижер. Ударил, вздохнул оркестр – и зазвучал старинный вальс, медлительный и тревожный, созвучный этой степи, этой военной дороге, рыжей лепной руине, рядам молчаливых солдат. Вальс летел сквозь пыль, грозно-печальный. Трубы отсвечивали вмятинами желтого солнца. Колыхались панамы, пузырились женские платья. И там, далеко, на шоссе дымили, чадили колонны.
В уханье и бой барабанов, в гуденье и рокот труб вонзился стрекочущий звук. Над трассой, низко, бросая зыбкую тень, прошел вертолет, пятнистый, в сухом металлическом блеске, заглушая оркестр, оставляя прозрачную гарь. И вдали, как дымная головня, приближалась колонна. Вытягивала сплошной бесконечный хвост, пропадавший в холмах.
«Эта степь, этот вальс, эта тень вертолета…» – думал Веретенов, чувствуя, как приближаются слезы, как больно от стенающих звуков, как не хватает дыхания, словно трубы оркестра выпили весь кислород. И он, задыхаясь, защищаясь от слез, раскрыл свой альбом.
Первым возник, накатился закопченный КрАЗ. Протащил в своем кузове подорвавшийся грузовик. Задние колеса грузовика катились по бетону, а изуродованный, истерзанный нос был задран на кузов КрАЗа, зиял обугленными дырами, сочился маслянистой слизью.
Новобранцы смотрели во все глаза на подбитую миной машину, жадно, испуганно, видя впервые свидетельство боя. Примеряли на себя этот взрыв, гадали о судьбе водителя в пустой без стекол кабине. Гадали о своей близкой судьбе.
Среди женщин кто-то жалобно вскрикнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139