Подпись: Гонтран Ларами». Затем чуть выше даты Бамбош вывел: «Париж, пятнадцатое апреля тысяча восемьсот девяностого года».— Завтра первое мая… Надо, чтобы бумага была предъявлена, зарегистрирована, а затем опротестована.— Ясно. Я этим займусь, как всегда. А что делать дальше?— Шум поднимется изрядный: «Воры!», «Горим!», «Это шантаж!».— Но вы же не получите кругленькой суммы, раз она выписана на имя девчонки…— Сразу не получу, это очевидно. Но пару деньковспустя…— Вы уверены?— Абсолютно уверен.— Ну и хитрец же вы!— А ты думал!— А можно ли спросить…— Нет, нельзя.— Как вам будет угодно.Вложив в конверт переводной вексель, Бамбош написал еще одно письмо и, выходя, распорядился:— Иди тайным переходом к Глазастой Моли и скажи, чтоб никуда не отлучалась. Она может мне понадобиться.— Вас понял.— Затем отнесешь букет Франсине.— Розы или камелии?— Розы.— Такие же, как всегда, когда вы подаете условный знак, чтоб она пришла завтра?— Вот именно. А теперь проваливай. Вечером я буду у «подмастерьев».Черный Редис исчез за маленькой дверцей позади небольшого сейфа, вновь водруженного на место.С двумя письмами и переводным векселем в кармане Бамбош вышел через прилегающий дом на улицу Жубер. Дойдя до Шоссе д'Антен, он остановил проезжающий фиакр и приказал отвезти себя к скверу Батиньоль. Здесь он вышел, расплатился с кучером и пошел пешком в направлении улицы Де-Муан. Дойдя до дома, где так драматически оборвалась жизнь Лишамора и матушки Башю, он вошел в парадное.Консьержка подмигнула ему, как доброму знакомому.Он открыл квартиру стариков, которую оставил за собой, постоял там с минуту и прислушался. В доме царили покой и тишина.Выждав еще минут десять, он вернулся на лестничную площадку, бесшумно, крадучись поднялся на этаж выше и с помощью отмычки легко отворил дверь квартиры Леона Ришара.Комната была чисто прибрана, кругом — порядок, что свидетельствовало о характере и жизненных принципах квартиросъемщика.Казалось, Бамбош досконально знал, что где находится в этом скромном жилище трудолюбивого ремесленника, потому что прямиком направился к секретеру и стал рыться в лежавших там личных бумагах юноши.Кроме бумаг там находилось еще несколько засохших букетиков, скромных цветов, подаренных Мими, все еще продолжавших сохранять для Леона свой аромат.Смяв грубой рукой эти любовные сувениры, Бамбош пожал плечами и проворчал:— Шутки кончены, мои голубки!Вытащив из кармана письмо, он засунул его в пачку других писем, позаботившись о том, чтобы оно сразу же бросилось в глаза.Сделав это, он присел к секретеру, взял перо, бумагу и стал писать. Казалось, негодяй колеблется, пробует так и сяк написать ту или иную букву, словно учится имитировать чей-то почерк. Трудился он долго и старательно. Вскоре весь листок был испещрен отдельными словами, росчерками, буквами, написанными с нажимом и без, подписями.На столе Бамбош отыскал листок розовой промокательной бумаги.К каждому написанному им слову бандит тотчас же прикладывал промокашку так, что весь текст отпечатался на ней хоть и наоборот, но совершенно отчетливо. На ней теперь ясно угадывались все подписи, росчерки, даты, которые Бамбош выводил на белом листе. Создавалось впечатление, что он хочет оставить неоспоримое, неопровержимое свидетельство своих загадочных, но безусловно компрометирующих писаний.Закончив труды, он положил промокательную бумагу на самое видное место — на бювар и даже заботливо прижал ее какой-то книгой, как пресс-папье, потом сжег белый лист в камине, но сжег, не сминая его, таким образом, чтоб на ровном слое пепла еще можно было различить те или иные буквы и слова.Удовлетворенный проделанной работой, мерзавец потер руки и двинулся к выходу, бормоча себе под нос:— Ну все, теперь вам крышка. А я одним махом отомщу и обрету состояние и счастье. ГЛАВА 36 Людовику наконец-то удалось немного утешить Мими, которая после катастрофы была ни жива ни мертва. Да, произошла большая беда, но, как бы огромна она ни была, несмотря на самые пессимистические прогнозы, Леон Ришар не умер.Как только стало возможным свидание, Людовик почел своим долгом сопровождать Мими в клинику Ларибуазьер.Леон чувствовал себя значительно лучше. Благодаря на редкость могучему организму он даже мог надеяться, что период выздоровления будет относительно коротким. Раны и ушибы заживали без осложнений, кровоподтеки рассасывались. Лишь рана в груди требовала еще внимательного лечения.Людовик Монтиньи заканчивал описывать девушке состояние больного, когда они переступили порог палаты, где на одной из трех коек лежал Леон.Два дня назад, по настоянию интерна, друга Людовика Монтиньи, больного перенесли в эту небольшую комнату, в которой пока не было других больных.Из деликатности Людовик остановился на пороге и, держа Мими за руку, с улыбкой провозгласил:— Господин Леон! К вам пришли. Прекрасный посетитель, который исцелит вам и душу и тело.Мими с простертыми руками кинулась к своему жениху, которого уже не чаяла увидеть. Прильнув к нему, она, несмотря на все свои решения быть мужественной, разразилась потоком слез. Раненого невозможно было узнать. Брошенный ему в глаза перец вызвал острейший конъюнктивит: взгляд едва проникал сквозь воспаленные вздутые веки.Леон не столько увидел, сколько почувствовал ее присутствие по тому, как бурно забилось его сердце. Не веря своему счастью, он раскрыл ей объятия.— Мими! Любимая!.. Неужели это вы!..— Да, Леон, это я… Ваша невеста, считавшая вас мертвым и собиравшаяся последовать за вами.Девушка говорила с такой убежденностью и нежной печалью, что слезы навернулись на глаза интерну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173