Мальчик хотел сказать им,
что все было не так: не было никакого осколка, и, главное, человек
этот вышел не дрова колоть (где вы здесь видите дрова?), Он вышел меня
убить и съесть, он - людоед... Но ничего этого мальчик говорить не
стал, он вспомнил про маму и бросился в дверь черного хода, под лестницу,
на заледенелый кафель вестибюля, и там, как в прекрасном волшебном
сне, увидел маму, бегущую от парадной двери к нему навстречу... И
весь этот мертвый, гнусный, безжалостный, загаженный, злобно-равнодушный
и остервенело-оскаленный мир - стал сразу же нежен, ласков и бесконечно
прекрасен...
Главу о блокадном мальчике он закончил примерно так. Уже
поздний вечер. Тьма. Тишина. Потрескивают и свистят угли в плите. Тепло.
Вздрагивает слабенький огонек коптилки. Мальчик сидит на своем
месте за кухонным столом, смотрит в этот огонек, ни о чем не думает и
очень медленно, по одной штучке за раз, ест вареные соевые бобы, положенные
в блюдечко перед ним. Подолгу жует. Чмокает. Он прекрасно знает,
что жевать надо с закрытым ртом, но нарочно жует с открытым - так
гораздо вкуснее. Мама сидит тут же, рядом, справа. Мальчик не видит
ее, он смотрит на желтенький язычок коптилки, но он знает, что она
здесь, а значит, все - хорошо, и будет хорошо, и нет ни страха, ни
мрака, ни смерти в этом мире...
"Он счастлив. Он вообще - счастливый мальчик. Ведь он ничегошеньки
не знает, - ни плохого, ни хорошего.
Он не знает еще, что через неделю его сразит кровавый понос
- последний звоночек в его жизни. Организм его перестанет сопротивляться.
Два дня он будет без сознания. Ему будет чудиться, что он - Лиса;
Лиса построила домик; Лиса хочет войти в свой домик; Лиса не может
войти в свой домик, потому что домик стоит у Лисы на носу... а Лисе
так мучительно, так безнадежно, так страстно хочется войти... в домик,
в домик... в домик... На третий день придет Амалия Михайловна и принесет
пузырек с мутноватой бесцветной жидкостью. В пузырьке будет БАКТЕРИОФАГ
- пожиратель бактерий. Мальчику дадут столовую ложку, и на следующий
же день кошмары его прекратятся. Вместе с кровавым поносом.
Мальчик опять останется жить.
(Откуда у Амалии Михайловны взялся бактериофаг? Никто никогда
так и не догадался спросить ее об этом. Может быть, это и неважно, в
конце концов. А может быть, наоборот очень важно... Откуда вообще на
пути мальчика взялась эта Амалия Михайловна, которую ОПРЕДЕЛЕННО должны
были расстрелять еще осенью, но не расстреляли, выпустили, она пережила
Большой Дом, она пережила Декабрь и Январь и вдобавок оказалась
обладательницей бактериофага?.. Очень трудно и даже невозможно отделить
важное от неважного, когда речь идет о суперпозиции маловероятных
событий...)
Он не знает, что и он, и мама его останутся живы и будут жить
еще много лет, не смотря ни на что. Он счастливый мальчик.
Он не знает, что сейчас вот, именно в это время, далеко на севере
города отец его, рядовой ополчения, опухший, страшный, обросший
седой нечистой бородой, присыпанный свежим снегом, прислонился плечом
к заваленной снегом платформе, груженой заснеженным обгорелым танком,
окоченевшие руки его по-дворницки сунуты в рукава, подмышкой держит
он, прижимая к себе, учебную трехлинейку образца 1891 года со спиленным
бойком и с примкнутым трехгранным штыком (с такой же точно, но
вполне боевой, конечно, хаживал он на Юденича двадцать четыре года назад),
глаза его закрыты, водянка мучит его, а больное сердце пропускает
каждый третий удар... Это сердце, и этот лютый голод, и равнодушный
мороз догрызают его. Жить ему осталось меньше двух дней...
Ничего этого мальчик не знает.
Он не знает, что всего каких-нибудь в пяти-семи километрах от
него в теплой, немыслимо чистой, большой, красивой комнате, где ярко
светят многочисленные электрические лампы, а натертый пол лаково блестит,
невысокий, очень полный человек с черными волосами и черными
- квадратиком - усиками опускает завернутый рукав кителя и с пренебрежительной
усмешкой слушает, что говорит ему другой, в белом докторском
халате, человек, тоже невысокий, но худощавый и совсем седой.
- Я на вас жаловаться буду, Андрей Александрович, - говорит он
с неудовольствием, скорее показным и даже театральным. - Честное слово
- напишу в ЦК...
- Да ладно - "в ЦК"!.. - отвечает полный небрежно.
- А что же мне прикажете делать, ежели вы решительно не обращаете
внимания на мои рекомендации! Сколько раз я уже имел честь вам
докладывать, что каждый лишний фунт веса - это лишняя нагрузка на ваше
сердце...
- Что же мне теперь - голодовку объявлять?
- Ну зачем же голодовку!? Ведь есть же у нас спортивный зал...
Ну хотя бы тридцать минут тенниса, но - ежедневно...
- Делать мне нечего - за мячиком бегать... - ворчит толстый.
Он уже не слушает своего собеседника, он листает бумаги на столе, и
бледный тугой жир двойного подбородка энергично вздрагивает у него от
каждого его движения.
- Нет, Андрей Александрович, воля ваша, а я вынужден буду писать
о вашем здоровье в ЦК...
Мальчик ничего этого не знает и знать не может. (Да и не он
один). Он очень медленно доедает отварную сою. Ничего вкуснее этой сои
он, кажется, еще не едал. И мама рядом - оранжевый огонек пляшет в ее
близком глазу... И он - счастлив. Он - самый Счастливый Мальчик в Европе.
А может быть, и в мире. Счастливый Мальчик".
Глава 5.
Закончив историю блокадного мальчика, он вдруг почувствовал
себя в тупике. Невидимые стены окружали его, невидимый, как в фантастическом
романе, барьер не пускал его дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19