Паука больше никто не видел. Потом, много позже, уже снова в
Ленинграде, уже взрослый, Слава перерыл множество определителей членистоногих
и даже ходил консультироваться в Зоологический музей, и все
зря - не известен оказался биологической науке этот странный и страшный
паук. Не существовало его в природе, во всяком случае - на российских
широтах...
А про третье утонутие... утопитие... "катастрофическое погружение
в воду с невыходом из оной...", про третье - Станислав сколько-нибудь
подробно вспоминать не любил, а тем более - рассказывать. Там
тонула целая команда - шесть парней, четыре девушки: провалились под
лед на Ладоге во всем своем обмундировании, с чудовищными рюкзаками
своими, с палатками... Одна девушка утонула совсем, а Слава выплыл. Не
должен был выплыть, если по-честному, но - выплыл...
Так был начат отсчет. Ни с того ни с сего, по сути дела. Совершенно
случайно.
Он рассказал все три случая Виконту, и Виконт (с некоторой горечью)
признался, что сам он не тонул ни разу. Если не считать детского
случая с подрывом на детонаторе, он вообще никогда не подвергал
свою жизнь опасности. Станислав удивился. Ему в голову немедленно пришло
еще три или даже четыре случая, когда он был на волосок от гибели.
Это была самая простая штука - оказаться на волосок от гибели. Он не
поверил Виконту. Он решил, что Виконт по обыкновению темнит. Виконт
был темнило, темнило вульгарис.
Работал он в "ящике", и совершенно непонятно было, чем он там
занимается. "А, ерундой разной...", - отвечал он обычно на расспросы и
брезгливо кривил при этом свое длинное бледное личико - врал. Занимался
он, надо было думать, вовсе не ерундой. За последние десять лет он
успел уже раз сто побывать заграницей. Причем все время в каких-то диковинных
странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят:
Бразилия, Лесото, Гайана... Почему-то - Иран. На кой хрен советскому
человеку, окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?
Добиться у Виконта сколько-нибудь вразумительного ответа было
невозможно. Он никогда и ничего не рассказывал о своей работе. Никому.
Да и некому было ему об этом рассказывать. У него не было друзей, если
не считать Станислава.
Когда у Станислава собиралась обычная компания, Виконт (изредка)
вдруг ни с того ни с сего принимался рассказывать о чужих странах.
Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило,
и слушали не дыша, боясь, что он спохватится и закончит говорить
так же неожиданно и беспричинно, как и начал.
Начинал он всегда с середины, с некоего непонятного пункта,
представлявшегося ему, видимо, ключевым....
- Белый пояс вокруг горы... - начинал он например. - Белые
деревья... вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном ядовитом тумане.
Будто под ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся
кладбище... кладбище нелюдей... И в тумане - колючие остролистые
растения, которые называются здесь "терновый венец Христа"... И
гигантские пауки, раскинувшие паутину между растениями... Земли не
видно совсем - сплошь густой уродливый мох да ямы, наполненные черной
водой, а на каждом белесом стволе - омерзительные, скользкие, многоцветные
грибы...
Узкое лицо его становилось серым, словно от невыносимой внутренней
боли, голос садился - воспоминание мучило его как болезнь. Эти
рассказы, и даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили
на слушателей впечатление ошеломляющее. И на Станислава, разумеется,
тоже. Виконт казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из
ада, или даже оборотнем - он переставал узнавать его в эти минуты...
А потом он вдруг встретил один из Виконтовых рассказов в книжке,
изданной Географгизом (кажется, это был Кауэлл, "В сердце леса").
Совпадение было почти дословное. В первый момент он глазам своим не
поверил. Потом - разозлился. Потом - восхитился. А потом подумал: какого
черта он это делает, пижон задрипанный?..
Конечно, он был пижоном. Он был пижоном во всех своих проявлениях,
- в разговоре, в литературных пристрастиях, в обыденной жизни.
Становясь в очередь к пивному ларьку он мог спросить с неописуемым высокомерием:
"Н-ну-с, кто тут не побоится признаться, что он последний?"
На дрожащих с похмелья остервенелых алкашей это производило неизгладимое
впечатление...
На низеньком полированном столике у него стояла обширная деревянная
чаша, черная, с золотыми драконами. С острова Минданао. Чаша
была полна курительными трубками. Их там было штук тридцать - от самодельных
корявых негритянских носогреек до тяжелых, прикладистых, словно
пистолет, самшитовых - (?)-музейных, антикварных, именных... Он, не
глядя, запускал левую свою, беспалую, руку в эту груду, в эту кучу, в
эту провонявшую перегаром роскошную свалку, безошибочно извлекал искомое,
привычно орудуя, набивал, раскуривал от спички, закутывался медвяным
дымом, - щурил левый, слепой, глаз... И вдруг произносил с подвыванием:
Ты сидишь у камина, и отблески красного света
Мерно пляшут вокруг, повторяя узоры портьер,
И, рыдая над рифмой, читаешь ты мраку сонеты,
И задумчиво смотрит на тебя твой седой фокстерьер...
На козетке луи мирно дремлет мартышка из Само,
И картины Ватто застилает клубящийся мрак,
Ты сидишь у камина, закутавшись в шаль "димуамо",
На коленях твоих шевелится страницами Стак...
"Кто такой Стак?" - осведомлялся Станислав, стараясь преодолеть
впечатление. "Какая тебе разница?.. - отвечал Виконт с величественным
раздражением. - Ну, например: СТА-нислав К-расногоров - это тебя
удовлетворяет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19