"чем можем, тем поможем"),
слева от него осталось серое модерновое здание, в котором до
войны жила его школьная подруга красивая Галя и в котором сейчас, наверное,
никто не жил, ему предстояло еще идти и идти, может быть до
самого "райсовета", где у мамы была служба в "райжилотделе", - все эти
слова были мальчику знакомы и привычны, но не означали ничего конкретного,
кроме большого здания, где в пустых коридорах замечательно пахло
вареными соевыми бобами, и большой холодной комнаты, где мама сидела
за столом, заваленным папками и бумагами...
Вокруг никого не было: снег, сугробы, деревья, мертвые дома
с окнами, забитыми фанерой... слева началась глухая высокая стена,
огораживающая территорию какого-то завода - до войны здесь всегда было
шумно, многолюдно, катили туда-сюда грузовики, из-за стены доносились
железные удары, таинственное шипение, валил пар и дым, а иногда
вдруг распахивались огромные ворота и оттуда прямо на улицу, торжественно
пыхтя и грохоча, выползал настоящий паровоз - дымный, грязный и
огромный - некоторое время катился, восхитительно гудя, вдоль проспекта,
а потом вновь скрывался на территорию завода, уже через другие ворота...
Сейчас рельсы были погребены под толстым слоем кристаллического
снега, а у ворот лежала на боку женщина - неподвижная, с оцепеневшими
округло разведенными руками, и лицо ее было светло-желтым и словно
бы светилось, как лакированная головка белой шахматной фигурки. Рядом
с нею, в метре, не больше, лежал кулек из красного стеганного одеяла,
обмотанный поверх еще и шерстяным платком. Кулек молчал, но еще
слабо шевелился.
Мальчик прошел мимо, скосив только глаза на мгновение, и сразу
же перестал об этом думать. Он находился в состоянии такого истерического
ужаса и такой безнадежности, что никакие внешние впечатления
уже ничего не могли в этом состоянии переменить. Да и не было, честно
говоря, ничего такого уж особенного в том, что он сейчас увидел...
разве что, пожалуй, то обстоятельство, что кулек ш е в е л и л с я...
Стена кончилась, начались красного кирпича заводские строения,
а справа открылся переулок, в дальнем конце которого была школа, в
которой мальчик успел отучиться в первом классе и которая теперь была
превращена в госпиталь. Повернув голову, мальчик увидел там, у самой
школы, движение - стояли окутанные паром автомобили и в этом пару появлялись
и перемещались какие-то люди. Мамы там не было, да и не могло
быть...
Он ковылял все дальше и все медленнее (а ему казалось - все
быстрее), миновал поворот к Гренадерскому мосту слева и мертвую, без
купола, церковь справа, начались места, которые он до войны не знал и
узнал только сейчас, когда начал иногда ходить с мамой к ней на службу...
Надо было в с е г д а ходить с ней на ее службу, мало ли что
там холодно и скучно, лучше совсем замерзнуть, чем потерять маму...
лучше любая скука, лучше все на свете, чем остаться одному... Ему захотелось
крикнуть изо всех сил, но сил, оказывается, не было.
Он услышал какой-то грохот... разрывы... или выстрелы. Либо
начинался вечерний артобстрел... либо это зенитки начали бить по немецкому
самолету... Он поглядел в небо. Да, наверное, это зенитки. Рядом
с самолетом появлялись из ничего и повисали клубки рыжего, черного
и белого дыма. Раньше ему было бы интересно понаблюдать за этим, но не
сейчас. Сейчас ничто ему не было интересно...

Глава 4.
Вот тоже любопытный - с точки зрения Основной Теоремы - вопрос:
как быть с бомбежками, артобстрелами, зажигалками, осколками и прочей
войной?
Около дома, где жил мальчик, в радиусе километра упало (по
словам взрослых) четырнадцать бомб. Снарядов никто не считал. Как и
зажигалок, - хотя бензоколонка рядом с домом (совсем рядом, через улицу)
сгорела, между прочим, именно под зажигалками. Во время осенних
бомбежек зажигалки сыпались на крышу дома градом - дежурные едва успевали
сбрасывать их вниз, и там они впивались в тротуар и умирали в ярком
праздничном костре, рассыпая разноцветные искры, расплавляя себя,
асфальт, землю, камень поребрика...
Вначале все очень боялись бомбежек. Едва объявлялась воздушная
тревога, как толпы людей с баулами, чемоданами, узлами, одеялами
и подушками валили в бомбоубежища и терпеливо, часами, готовы были отсиживаться
там, ожидая отбоя. (Страшные, надрывные, античеловеческие
какие-то, завывания сирен тревоги, и такие веселые, торжественные, победительные
фанфары отбоя... И торжественный победный голос диктора:
"Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!" Словно это была
последняя воздушная тревога в его жизни).
Но уже осенью в бомбоубежища спускаться перестали - далеко,
хлопотно да и опасно, как выяснилось: из уст в уста передавались страшные
истории о людях, засыпанных разбомбленными домами, - о задохнувшихся,
об утонувших в извержениях прорвавшейся канализации... Лучше уж
сразу, чем так-то мучаться, - решил народ. Теперь во время тревоги
жильцы просто выходили на лестницу и там сидели, стояли, ждали конца
в свете синих ламп (которые, якобы, не видны были летчикам сверху). А
ближе к зиме и на лестницы выходить перестали. Мальчик спал на сундуке
в прихожей и просыпался иногда от далеких бомбовых ударов и тогда
слышал характерный ЗВЕНЯЩИЙ гул немецких самолетов, и свист очередной
бомбы, и очередной глухой удар, и ощущал, как дом медленно, трудно,
пошатывается вперед-назад всем своим телом - и засыпал снова, не дождавшись
отбоя.
Видимо, в рамках Основной Теоремы следовало, строго говоря,
рассматривать только один случай - Случай с Осколком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19