Станислав объелся абрикосами (дорвался до дешевых фруктов) и заполучил
желудочный удар невероятной силы. Ни бесалол, ни раствор марганцовки,
ни травяной настой жены Рахматулло не возымели ожидаемого
действия. (Печаль!..)
Пан-шеф-отец объявил Станиславу бюллетень. Станислав был отстранен
от работ на раскопе. Теперь он вставал вместе со всеми, но оставался
в лагере: в лагере была тень от гигантского тутового дерева,
от лагеря было рукой подать до спасительного густого кустарника, наконец
в лагере можно было в любой момент прилечь (ибо сон - лучшее лекарство).
И Станислав принялся бюллетенить. Это была горестная жизнь
деда Щукаря, усугубляемая страданиями уязвленной гордости и ощущением
полной своей никому ненужности. Большую часть рабочего времени Станислав
проводил в кустиках, а когда болезнь отпускала, торчал внаклонку
в кристальных ледяных струях Мугиана - отмывал там бесконечные кувшинные
обломки. По вечерам теперь он не мог уже позволить себе наливаться
черным чаем, он вообще сидел на диете и питался сухариками, так
что голод, жажда, тухлая отрыжка и понос мучали его одновременно. Что-бы
не будить по ночам Виконта и пана-шефа, раскладушку свою он из палатки
вынес и ночевал теперь на отшибе - подальше от людей и поближе к
кустикам.
На третий или четвертый день Поноса, уже после отбоя, когда
все улеглись, пан-шеф отозвал Станислава в сторонку и сообщил ему интересные
новости: надо что-то придумать, и срочно, потому что Рахматулло
изнывает от ревности и произносит угрозы - что ни день, то все
страшнее. Станислав, естественно, не понял, о чем речь, и шеф терпеливо
растолковал ему, что рабочие взяли манеру хихикать по поводу Рахматуллы:
ты вот здесь весь день землю копаешь, дурак молодой, а там внизу
Стас с женой твоей развлекается, - с утра и до самого обеда. Рахматулло
и на самом деле молодой и дурак, шуток он не понимает и который
уже день ходит раскаленный от злобы, надо что-то придумать, а то сами
знаете, Стас, как это здесь бывает...
Он на всю жизнь запомнил мучительное, как при астме, ощущение
нехватки слов, мыслей, жестов, аргументов, междометий даже, - ощущение,
которое охватило его в тот момент. Было ясно, что на слова шефа
надо реагировать, причем, реагировать быстро, выразительно и точно,
чтобы ни малейшей двусмысленности... никаких инотолкований, сомнений,
неясностей!.. Он оказался в шоке. Он молчал, стоял столбом и, кажется,
идиотски ухмылялся.
То есть, нельзя сказать, конечно, что эту женщину он совсем
уж не замечал. Она была молодая, привлекательная, приятная для глаза,
и невозможно было не заметить, что лифчика она не носит и что грудь
у нее под ситцевой кофточкой достойна всяческого внимания... Но вопервых,
он был совсем сопляком еще, в том смысле, что исполнен был
всевозможных романтических заблуждений по поводу женщин, брака, долга
и всего прочего. Во-вторых, его любовные отношения с Лариской в это
время были в самом первом своем разгаре, - он, черт побери, ей письма
писал через день, причем в стихах! Других женщин для него сейчас не
существовало: "не более одной единовременно" - этот принцип он отстаивал
тогда во всех теоретических дискуссиях на эту тему и придерживался
его свято вот уже много лет... И наконец, понос, господа! ПОНОС! Да
как вы себе это представляете, идиоты! - хотелось завопить ему на весь
Мугиан. Одной рукой - изнеможденно придерживаю штаны, в другой - сжимаю
готовый к немедленному употреблению "Советский Таджикистан", а сам
при этом иду на любовный приступ?... Да я имени ее толком не запомнил,
если хотите знать!..
Разговор с шефом, естественно, кончился ничем. Да и чем, матьперемать,
он мог кончиться? Шеф виновато сообщил, что послезавтра утром
прибывает машина с продуктами, - может быть, Станислав согласился
бы уехать с нею в Пенджикент? На несколько дней? Временно? От греха?..
Станислав с возмущением отказался. С какой это стати?..
На другое утро он украдкой, но со всею внимательностью пронаблюдал
Рахматулло. Он нашел его обыкновенным: Рахматулло был весел,
болтлив и одинаково ко всем доброжелателен. Жена его (ч-черт, как же
ее зовут, все-таки? Люся?.. Или Люда?.. Дуся, кажется...), жена Рахматулло
показалась ему более грустной и озабоченной, чем обычно, и присмотревшись,
он с неприятным холодком в сердце обнаружил у нее на лице
и на голой руке старательно запудренные, но явные синяки... Они снова
остались в лагере вдвоем, и весь день он старательно держался от нее
подальше, чувствуя себя при этом полнейшим ослом. Самое смешное - понос
вроде бы отпустил его, он почти не бегал в кустики, мысли его освободились,
и воображение работало... Впрочем, ничего нового в тот
день не произошло.
Вечером он на радостях позволил себе плотно поужинать, и результат
сказался незамедлительно. Он проснулся часа в два ночи и еле
успел добежать до кустов. Все, кажется, начиналось сызнова.
Чувствуя себя изнеможденным и поганым, он возвращался, нога за
ногу, к своему покинутому ложу, ничего не видя в кромешной безлунной и
беззвездной темноте, когда, добравшись уже до тутового дерева, он услышал
вдруг негромкие, но вполне отчетливые звуки, настолько странные,
настолько ни с чем не сообразные и ничему привычному не соответствующие,
что он замер в неподвижности, напряженно прислушиваясь и не решаясь
двигаться дальше. Там, впереди, где должна была стоять (и стояла,
надо думать!) Вожделенная его раскладушка, раздавалось какое-то быстрое
чирканье, звяканье, шелест... и словно бы кашель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19