Этого
мало, душа моя. Полдюжины случаев каждый насчитает.
Они немного поспорили.
Станислав напирал на то, что и полдюжины - немало, слабО тому
же Виконту вот так, сходу, насчитать полдюжины, а во-вторых, у него в
запасе еще три раза по полдюжины, и беда не в полудюжинах. А в том,
что вот писать как-то поднадоело...
Виконт отвечал, что на богоизбранность, в отличие от некоторых,
отнюдь не претендует, однако же и у него в активе кое-что найдется:
скажем, случай с детонатором или те же псевдоинфарктные приступы,
которых зафиксировано уже три и которых, как известно, ждать можно в
любую минуту... Сколько, собственно, ВСЕГО случаев может Станислав
предложить на рассмотрение? Ах, двадцать три? А уверен Станислав, что
все эти случаи могут рассматриваться без всяких натяжек? Уверен... Отлично.
Персильфанс. А пробовал ли Станислав (будучи математиком) подсчитать,
насколько, собственно, это маловероятно - уцелеть в двадцати
трех случаях из бесчисленного, по сути, множества прочих других?.. Вот
он, например, Виконт, переходил улицу гораздо больше раз, чем двадцать
три, и, наверное, больше раз летал на самолетах, ездил в поездах, катывался
на лошадях, и - ничего!..
Они довольно долго обсуждали эту проблему. Разумеется, никакого
однозначного ответа на вопрос Виконта дать было невозможно. Невозможно
было применить к рассматриваемому явлению понятие вероятности в
строгом математическом смысле этого термина. Однако, ясно же, что если
пятак двадцать три раза подряд падает решкой... или кто-то двадцать
три раза подряд, без единого промаха, выигрывает в лотерею (пусть даже
всего по рублю за раз)... или хотя бы двадцать три раза подряд делает
шестерную на бубях - каждому же ясно, что тут не все ладно и требуется
самое тщ-щательное расследование.
- Тебе придется найти место в своем романе для такого именно
тщ-щательного расследования, - сказал Виконт. - Иначе никто ничего не
поймет.
- А я и сам ничего не понимаю, - признался Станислав.
- Должон понять! - объявил Виконт, перефразируя известный
анекдот. И они выпили еще кюрасо.
Станислав, однако же, не последовал этому совету. Ему показалось
скучным заниматься стохастическим анализом того, что и без всякого
анализа (а может быть, именно благодаря отсутствию такового) выглядело
и странно, и загадочно, и многозначительно. В конце концов, он же
писал не научный трактат какой-нибудь, а роман о человеке, который
вдруг обнаруживает влияние на свою жизнь некоей загадочной Руки и постепенно
приходит к мысли о некоем Скрытом Предназначении своем... В
самом конце романа он догадывается, в чем именно состоит это Предназначение,
и становится... Кем? И в чем состоит Предназначение?..
- Как ты считаешь, имею я право привирать? - спрашивал он Виконта
озабоченно.
- Зачем?
- Во-первых, для интересу. А во-вторых, если я придумаю Предназначение,
мне все равно придется все мои истории под него подгонять,
а значит - выдумывать то, чего не было.
- А пока ты еще его не придумал? Предназначения своего?
- Пока - нет.
- Тогда пока и не привирай, - решил мудрый Виконт. - Чего ради?
Двадцать три ситуации. На кой тебе ляд придумывать двадцать четвертую
без самой настоятельной необходимости?
Глава 6.
В пятьдесят шестом Виконт затащил его в археологическую экспедицию.
У Виконта образовался откуда-то приятель-археолог, который
каждое лето ездил в район Пенджикента копать древние кушанские (кажется)
захоронения. Виконт, как вдруг выяснилось, увязывался за ним уже в
третий раз. Он очень сбивчиво (и без всякого сомнения - лживо) объяснял,
почему это позарез ему необходимо: якобы это связано с его новым
увлечением древней историей, Сасанидами, Персией вообще и вопросами
древнеперсидской ветеринарии в частности... "Уши же вянут тебя слушать!"
- сказал ему тогда Станислав, потрясенный невероятным напором
этого плохо продуманного вранья. "А ты не слушай! - горячо посоветовал
Виконт. - Ты мне скажи: вьется над морями Черный Роджер или уже нет?"
"Ну, вьется. Но я-то тебе зачем?" "Да какая тебе разница! Поехали, и
все" И они поехали, причем Станислав удрал от своего научного руководителя,
даже не позвонив ему и не соврав хоть что-нибудь - обыкновенной
вежливости и приличия для.
(...Арабская, изощренно прекрасная каллиграфическая вязь,
как бы вытекающая из ловкого пера - с росчерками, завитушками, многозначительно
разбросанными точками... Изощренно прекрасные новые слова:
"девани", "магреб", "насталик"... "Фарси", "ирани"... Гортанная, с
придыханиями речь, словно от мучительно подавляемого восторга... Откуда
это взялось вдруг в Виконтовой жизни? Почему, зачем? Потому лишь,
что дедушка-генерал оставил ему в наследство коллекцию древних монет?
Или чтобы насладиться в подлиннике всеми этими Фирдоуси, Низами, Саади?..
Немыслимо прекрасные стихи:
Вдали от милой жжет тоска,
Вблизи - терзает страх измен,
С тобой и без тебя - Печаль!
И сердцу и уму - Печаль!
Как тесно сердцу моему среди несокрушимых стен!
Его повергла в эту тьму,
Воздвигла для него тюрьму
- Печаль!..
"Печаль!" - говорили они теперь по всякому поводу и без повода
тоже. "Джя таршед ва баче нист", - говорили они теперь вместо того,
чтобы сказать по-русски "только что, недавно"... Просто так, для красоты
слога, они это тоже говорили, особенно при девушках. "Место еще
мокро, но бача уже ушел"...
Поветрие. Блажь внезапная. Помрачение ума... Причем помрачение
- благородное! Хорошо, но зачем же теперь переться через весь Союз неведомо
куда - за семь верст киселя хлебать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19