Итак, гордое сердце старого графа невыразимо страдало в эту минуту. Гарольд, очень любивший отца, наблюдал за малейшими переменами в его лице; он видел, что оно покрылось ненормальным румянцем и что старик делает невероятные усилия, чтобы вызвать на лице спокойную улыбку.
Король отвернулся и потребовал вина. Гарольд поспешил поднести ему кубок, неловко поскользнулся одной ногой, но все-таки устоял на другой, что дало Тости повод поглумиться над неуклюжестью брата.
Годвин заметил это и, желая дать обоим сыновьям легкий урок, сказал добродушно:
– Видишь, Гарольд, как одна нога выручила другую; так-то и один брат должен помогать другому!
Эдуард поднял голову.
– Да, так-то помогал бы теперь и мне Альфред, если бы ты не лишил меня этой помощи, Годвин, – проговорил король.
Этих слов было достаточно, чтобы переполнить чашу терпения Годвина: щеки его еще гуще покрылись румянцем, глаза налились кровью.
– О, Эдуард! – воскликнул он. – Ты уже не в первый раз намекаешь на то, что я сгубил Альфреда!
Король не ответил.
– Пусть же я подавлюсь этой крошкой хлеба, – воскликнул громким голосом взволнованный Годвин, – если я виноват в смерти твоего брата!
Но едва он успел прикоснуться губами к королевскому хлебу, как взгляд его померк; какой-то хриплый звук вылетел из груди, и он рухнулся на пол, сраженный внезапным ударом апоплексии.
Гарольд и Гурт бросились к отцу и подняли его. Гарольд прижал его с отчаяньем к себе и стал звать его по имени, но Годвин уже не слышал голоса сына.
– Это суд Божий... унесите его! – произнес король. Он встал из-за стола и с печальной торжественностью удалился из комнаты.
ГЛАВА 4

Пятеро суток Годвин лежал без сознания, и Гарольд не отходил от его постели. Доктора не решались пустить ему кровь, потому что было время морского прилива и полнолуния. Они терли ему виски отваром из пшеничной муки и молока, положили на грудь свинцовую дощечку с какими-то таинственными рунами; но все это не помогало, и врачи потеряли надежду возвратить пациенту сознание.
Невозможно описать, какой эффект произвело при дворе это грустное происшествие, а в особенности предшествовавшие ему обстоятельства. Слова короля, сказанные Годвину за столом, передавались с чудовищными изменениями и прибавлениями из уст в уста. Народ теперь уже не сомневался больше, что Годвин был убийцей Альфреда, потому что он действительно не проглотил кусок хлеба, которым хотел доказать свою невиновность. А в то время было принято испытывать подозреваемых в каком-нибудь преступлении именно куском хлеба: если они проглатывали его не поморщившись, то считались безусловно невиновны, в противном же случае виновность заподозренного признавалась доказанной.
К счастью, Гарольду ничего не было известно об этих разговорах черни. Утром шестого дня ему показалось, что больной шевелится. Он поспешно откинул полог: старый граф лежал с широко открытыми глазами, и багровый румянец сменился страшной, почти мертвенной бледностью.
– Как ты чувствуешь себя, дорогой мой отец? – спросил его Гарольд. Годвин улыбнулся и хотел что-то сказать, но голос отказался служить ему. Он собрал последние силы, чтобы приподняться; пожав руку Гарольда, он припал к его груди и отошел в иной мир.
Гарольд тихо опустил безжизненное тело на подушки, закрыл отцу глаза, поцеловал в холодные губы и, став возле него смиренно на колени, стал усердно молиться за упокой души его. Окончив моленье, он сел немного поодаль и закрылся плащом.
В это время в комнату вошел Гурт, который очень часто сидел с Гарольдом у постели отца. Тости было некогда разделять их заботы: предвидя смерть Годвина, он хлопотал, чтобы занять его место в Эссексе. Увидев Гарольда сидящим как статуя и с закрытым лицом, Гурт сразу догадался, что все уже было кончено; взяв со стола лампу, он смотрел долго-долго на лицо мертвеца. Казалось, будто Годвин помолодел в минуты расставания с жизнью; морщины на лице его исчезли, а на устах застыла блаженная улыбка.
Гурт так же, как Гарольд, поцеловал усопшего, сел на полу возле старшего брата и молча припал к его плечу. Потом Гурт заглянул брату в лицо: по нему струились слезы.
– Утешься, бедный Гарольд! – проговорил он нежно. – Отец наш жил для славы и знал, что его желания исполнились. Посмотри, как спокойно его лицо!
Гурт взял Гарольда за руку и подвел, как ребенка, прямо к одру умершего. Взгляд Гарольда случайно упал на ящик, принесенный Хильдой, и какая-то странная, нервная дрожь пробежала внезапно по всему его телу.
– Сегодня, как мне помнится, идет шестой день после приезда в Виндзор? – обратился он к Гурту.
– Да, шестой, это верно.
Не медля ни минуты Гарольд открыл сундук: в нем были белый саван и какая-то рукопись. Он развернул ее; в ней заключалось следующее:
«Слава Гарольду, сыну Годвина Великого и Гюды, урожденной дочери короля! Послушавшись Хильды, ты теперь узнал, что глаза ее проникают в таинственную завесу будущего. Склонись же перед нею и не доверяйся мудрости, способной понять только обыденные вещи. Подобно храбрости воина и пению менестреля, мудрость пророчицы не от мира сего: она меняет течение событий и превращает воздух в материю. Преклонись же перед Хильдой. Из могилы вырастают цветы, из горя проистекает радость».
* * *
Передняя дома Годвина была полна посетителями, пришедшими узнать о здоровье старого. Гурт вышел к ним и пригласил их взглянуть в последний раз на героя, который твердой рукой восстановил на саксонском престоле род Сердика. Гарольд стоял безмолвно у изголовья покойника; много пришлось ему в этот день видеть слез и слышать вздохов людей, горевавших о его усопшем отце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133