А он уже… Нет, сам виноват, что долбанули. Думать надо было. В авторитетных пацанов из-за бабских нервов козлами-ублюдками не бросаются. А бросился — изволь отвечать за базар, получи и распишись.
А у Крюка нервов вовсе нет. Как он ее — пух и перья, а самому — хоть бы хны. «Пошли, — грит, — домой, переодеться надо». А сам — весь в кровище. Нет, мужики, так надо уметь.
А у Димона, честно говоря, характер пожиже. Он бы в этом никому не признался, но пожиже. Отодрать бабу — это одно, а ножом ее… Это он бы не смог, наверное. Не по себе как-то. Вот белобрысого… Но этому уж так и надо.
На следующий день Димон туда ходил. Гулять вроде. Воздухом дышать.
В будке этой, где баба лежала — ментов, как грязи. Машина стоит. Толпа. А где белобрысый рюхнулся — там никого. Только песок темнее, где кровища из башки текла — да и то дождем смыло. И ни одного мента вокруг.
Димон еще подумал — может, он оклемался и свалил. А чего. Тогда на нем даже и мокрухи никакой нет. Так просто — драка как драка. Хотя, он много чего может ментам растрепать, этот лох, если у него мозги не отшибло железиной.
В общем, хорошо, в сущности, вышло. Без проблем. Как будто ничего и не было. Только этот козел белобрысый сниться повадился. Курит будто на скамеечке, где Крюк расписался, и смотрит — неприятно смотрит, не по-людски. А за скамеечкой баба его стоит, вся в белом, и тоже пялится… Одни глаза. Даже вспоминать страшновато…
И все время тянет на улицу. И то сказать: погода хорошая, хоть и дождик. Свежо так. Даже грустно как-то. Особенно вечерами…
Димон шел по улице неподалеку от собственного дома. Хотел зайти к Лысому. Выпить пивка и побазарить. Лысый — мужик спокойный. А у Димона на душе было мутно, Тоскливо — будто что за нервы тянет, тянет… Будто разборка какая планируется, или подлянку кто затеял — и ничего не сделать.
Он свернул во двор, во дворе было темно, весь асфальт в рытвинах, трещинах. Наступил в лужу — прям глубоко, чуть не зачерпнул кроссовкой между шнурками. А напротив подъезда, в скверике с качельками, какой-то мужик или пацан встал со скамейки, бросил бычок непотушенный. Навстречу — будто ждал Димона.
— Тебе чего?
— Тебя.
Темно во дворе, темно — но мужик, вроде, знакомый…
Белобрысый, блин!
Бледный такой, бледный, как привидение. Синячищи под глазами. И что-то странное делает губами — зубы свои облизывает, что ли, гримасничает…
— Тебе чего, мало, козел? Отвали.
А сказалось как-то вяло, не злобно — нет настоящей злости, говоря по чести. Страшно. Непонятно почему, но страшно. Нельзя это показывать, никакой настоящий пацан не покажет — но как страшно-то!
— Ты сядь на скамеечку, урод.
Ну, сел. Чего это я сел? Чего это он раскомандовался? Делать мне нечего, с тобой сидеть.
— Ты, гнида, сейчас подохнешь. Врубись, из-за чего. Из-за Цыпочки. Которую ты с тварями своими…
— Какая, на хер, Цыпочка-Дрипочка. Нормальная фигня — подохнешь. Как это — подохнешь? Ты что, убить меня хочешь? А ствол твой где? Ну не ствол — ну перо? Ой, уже убил — киллер гребаный! Чего-то мне не встать-то…
— Воротник расстегни.
Может, еще шнурки погладить? Чего ж это я рассупониваюсь-то? Чего тебе моя шея далась? Пидор, что ли… Ты чего это делаешь… Больно же… Больно, мамочка…
И грузное тело повалилось на бок мягко, как большая плюшевая игрушка.
Генка сплюнул и встал со скамейки. Худая гибкая фигура в Жениной ветровке, кочующей от демона к демону, тенью скользнула к подъезду. Чутье вело его, тонкий, как запах палой листвы, запах смерти, запах, от которого кровоточит душа, запах Цыпочкиных духов, запах ее крови.
И каким сильным и стремительным он чувствовал себя, когда взбежал по лестнице на четвертый этаж, едва касаясь ступенек.
Хозяин квартиры отпер сам. В теплой розовой глубине логова надрывался магнитофонный блатняк, подвывал хрипло о прелестях хозяйской жизни, пахло дешевыми духами и спиртным — и Генку замутило от запаха и от вида хозяина. От красного тупого лица, глянцевой лысины, грубых наколок на волосатых руках под закатанными рукавами спортивной куртки — кастового знака, бандитской униформы.
— Чего тебе?
— Да тебя, сука, тебя! Даже спрашиваете, как инкубаторские. Ты разуй свои пьяные гляделки. Мы знакомы с тобой.
— Ты, в натуре, как разговариваешь?
Опаньки. Вяло, малыш, сонно. Позавчера, когда Жанночку обозвал, не спал на ходу. Плохо тебе, гаденыш?
— Так я войду?
Отступил от двери. Растерялся. И испугался. Больше не меня испугался, а лицо свое бандитское потерять, морду свою поганую.
— Узнал, голубь?
— Ты чего, привидение, что ли…
— Нет, гадина. Не привидение. Поцелуемся на прощанье?
— Слышь… ты… я тебе — что… Ты за кого меня…
Нет, помешать ты мне не можешь. Ты мне, тварь, даже возразить не сможешь.
Из комнаты прошуршали в коридор. Взглянул, не отрывая губ. Дешевая девица, черное белье, расстегнутый халатик. «Где ты, пупсик?»
Не стони так, пупсик, девочка бог знает что подумает. Уже подумала. Смотри — глаза выскочат. Понравилось смотреть, дорогая?
В приступе неожиданной мстительной злобы Генка сжал на потной шее клыки. Кровь хлынула потоком. Торопливо хлебнул, как холодной «Колы» в знойный день.
Тело с грохотом рухнуло на пол. Девка оцепенело смотрела, как из вспоротой клыками артерии на пыльный коврик вытекает последняя красная струйка. Генка облизнул окровавленные губы.
— Моему дружку что-то нехорошо, дорогая. Вызывай «неотложку», а я пойду. Мы с тобой еще увидимся?
Затрясла растрепанной головой. Глаза совершенно бешеные. Понимает, шалава.
— Тогда я сюда не приходил, а ты меня не видела. Иди, киска, иди. Играй, пока играется.
Мы слишком сыты сегодня, сказал Шерхан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89