– Спасибо, спасибо, – она завела соловья специальным ключиком и завороженно вслушивалась в льющиеся из его клюва сладкие и чистые звуки.
– Это французская игрушка, – сказал он. – У нас оживленная торговля с Францией. Между Керчью и Марселем курсирует множество кораблей. Вон, посмотри, в гавани стоит французская торговая шхуна. Большое судно в дальнем конце пристани.
На мгновение она оторвала глаза от игрушки и увидела маленькие фигурки, снующие по палубе большого черного корабля. Ее внимание снова вернулось к поющей птице.
– Ч-ч-чудесно, – она закрыла глаза. – Как настоящий. Это правда мое?
– Конечно, – он глядел на нее с восхищением, которое испытывал ко всему истинно прекрасному.
Этой девушке было уже двадцать лет. Она пленила и его чувства, и его тело, затмив собой любых других женщин, которыми он когда-либо обладал... Три года привольной жизни и секреты утонченных приемов любви сделали из нее женщину, способную воскресить мертвеца. Он улыбнулся, представив себе воскресшего мертвеца. Ее длинные стройные ноги просвечивали сквозь прозрачную ткань шаровар, каждое ее движение наполняла ленивая животная чувственность. Для того чтобы усугубить притягательность ее плоти, не требовалось никаких дополнительных ухищрений. Он затаил дыхание, глядя, как девушка нырнула в шелковые подушки, развалясь среди них с ленивой грацией.
– Розовоперстая Эос, – пробормотал он, увидев, как солнечные лучи упали на ее ногти.
– Этот соловей, – сказала она, – поет, подчиняясь приказу.
«Совсем как я, – подумала она с горечью. – Нет, неправда. Я занимаюсь любовью, потому что он показал мне, какое это великое наслаждение. Потому что он может доставить мне это наслаждение».
Он позвонил в серебряный колокольчик, и слуги принесли выпить и закусить: для него мускатное вино в золотом кувшине, а для нее шербет из розовых лепестков и вазу с иссиня-черными вишнями. Он налил себе вина и стоял, наблюдая за кораблями в гавани. Она заметила, что по его лицу проскользнула легкая тень раздражения. Он одним залпом опрокинул бокал.
– М-м-м... Вот чего мне не хватало, – он присел рядом с ней.
– Хотя вино запрещено исламом, – сказал он, облизывая усы, – тем не менее его называют «рух-аль-тани», то есть «вторая душа».
Он обрел хорошее расположение духа и принялся декламировать стихи:
«Ах, сколько, сколько раз, вставая ото сна, я обещал, что впредь не буду пить вина...»
Его пальцы нежно сжали ее тонкое запястье.
«Но нынче, Господи, я не даю зарока: могу ли я не пить, когда пришла весна?»
Он поднес ее ладонь к своим губам. Она улыбнулась. Диран, как Мишка, вечно напевал отрывки из всяких песенок. Казя обнаружила, что способна теперь более спокойно, без печали и ужаса, думать о прошлом. Кошмары все реже посещали ее сон, она больше не просыпалась в слезах, оплакивая своих родителей, брата и родной дом. Казалось, время исцелило ее тело и разум. Лишь изредка ее память тревожило воспоминание о скрюченной окровавленной фигуре, которая лежала, привалившись к белой стене. Но стоило ей внезапно вспомнить о Генрике, и его осязаемо-живой образ еще долго продолжал бередить ей душу. Какие-то вещи, какие-то звуки – капли дождя на листьях, птицы в небе, звяканье уздечки на дороге за стенами гарема – этого было достаточно, чтобы знакомая боль вернулась.
Нагнувшись, Диран сорвал красную гвоздику и вставил цветок в ее волосы.
– Любимый цветок персидских поэтов.
Она рассеянно улыбнулась и не ответила. Он видел, что она глубоко погружена в свои мысли.
– Я хочу показать тебе новых лошадей, – сказал он тихо, беря ее за руку. – Чудо что за лошади, ты никогда не видывала таких.
Она опять не ответила.
– Говорят, – терпеливо продолжал он, понимая, какие чувства ее обуревают сейчас, – что арабский скакун перестает быть арабским, если он не дышит воздухом Аравийской пустыни.
«Значит, я уже не полячка, – подумала она с горечью. – Неужели я превратилась в обыкновенную одалиску?»
– У меня была арабская кобыла, – сказала она с затуманившимися глазами, – я назвала ее в честь одной польской королевы.
Он погладил ее руку, пытаясь изгнать печаль, которую слышал в ее словах.
– У нас было м-много лошадей... до тех пор, пока не пришли вы и не украли их, – на мгновение в ее глазах блеснул гнев.
– Ни одна женщина не должна так говорить со мной, – его пальцы железными тисками сжали ее руку.
И все же он был готов выслушивать дерзкие слова от своей любимицы, женщины, которую он избрал среди многих других, чтобы она выносила ему детей. До сих пор она не могла зачать, и для него это было великим горем, ибо он страстно желал, чтобы эта девушка подарила ему сына. Другие принадлежащие ему женщины были бездушными, как животные, с головами, словно надушенные кочаны капусты. Они сплетничали, ссорились и были предназначены единственно для удовлетворения его плоти. С ней он мог говорить как с равной, мог расслабиться и поделиться с ней своими заботами.
Он швырнул горстью орехов в павлина и сказал более мягко:
– Мне хочется послушать какую-нибудь из твоих историй.
Диран с удовольствием наблюдал, как она рассказывает историю о том, как была создана женщина. Ее глаза блестели, она оживленно жестикулировала, словно ребенок. Она больше не заикалась, и ее речь текла плавно и мелодично.
– ...И вот Бог отрезал ребро и положил его возле двери просушить на солнышке. А мимо пробегала собака, она схватила ребро и кинулась с ним наутек. Бог пустился за ней вдогонку, но сумел только прищемить ей хвост садовой калиткой. – Она взмахнула рукой. – Собака убежала с ребром, но оставила в калитке свой хвост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120