Царя сопровождали: справа-царица Мариам, слева — Звиад-спасалар. Мамамзе стремительно подошел к царю, припал к его правому плечу и, как ребенок, заплакал в его объятиях. Георгий растрогался. В эту минуту ему и в самом деле стало жаль Мамамзе.
Георгий увидел Шорену и подумал:
«Как странно, слезы не красят даже ребенка, а красивую женщину делают еще прекраснее».
Переведя взгляд на Константина Арсакидзе, одетого в пховскую чоху, царь нашел, что этот простой юноша похож лицом на Шорену. Не брат ли он Шорены? Но вспомнил, что у эристава не было детей, кроме Шорены.
Талагва Колонкелидзе приблизился к царю и царице, низко склонив голову, почтительно поклонился обоим. Но все отвлеклись от убитой горем невесты, когда услышали плач старика Такая, молочного отца Чиабера. Он шел с непокрытой головой. Усы были сбриты, подбородок исцарапан, одежда на груди изодрана.
— Вахву месербун! Вахву месербун! (Горе дням моим (на аланском языке)) — стонал он.
Горе закипело в груди Мамамзе при виде слепого Такая. Он обнял его и подвел к покойнику, одетому в латы и шлем. За ними шли кормилица Чиабера и его молочные братья.
Такай обнимал остывший труп своего воспитанника, целовал его с ног до головы и снова бил себя кулаком в грудь и в голову…
Кормилица рвала волосы и, не переставая, кричала. Все двенадцать молочных братьев причитали на алан-ском языке. И от этих непонятных для окружающих причитаний становилось жутко,
Сердце Георгия сжалось, когда он услышал рыдания слепого Такая. Он обнял Мамамзе и даже заплакал.
Прослезился и жестокий спасалар, слушая горькие вопли слепого старца и плач дряхлой кормилицы. На миг смерть как бы примирила кровных врагов.
Слепой старик, молочный отец Чиабера, сидел и перебирал в своей памяти детство и юность Чиабера, хвалил его стройность, голубые глаза и львиное сердце.
— Вахву месербун! Вахву месербун! Туром буйным был ты, душа моя, и как же шакалы одолели тебя!… Волком горным был ты, и как же лисицы посмели коснуться тебя! Коршуном бесстрашным был ты, и как же вороны заклевали тебя! Вахву месербун! Вахву месербун! Подведите меня к тому кресту! — кричал слепой Такай. — Зачем он не сразил меня? Как смела коснуться смерть тебя, о мой Чиабер! Вахву месербун! Вахву месербун! — причитал Такай, бил себя по голове и смотрел слепыми глазами в наступающую темноту.
Католикос не знал аланского языка и потому не понимал причитаний Такая. Но Георгий и Звиад-спаса-лар, воспитанные в стране аланов, насторожились при упоминании о кресте. Им нравилось, что смерть Чиабера связывается с чудом, будто бы сотворенным крестом.
Три тысячи человек собрались на похороны Чиабера. Со всего нагорного Кавказа стекался народ. Все четыре башни, их плоские кровли, двор замка, терраса крепости, гостиные, палаты, дворцовая церковь и ограда — все было заполнено народом.
Дети влезали на высокие тополя, лепились на них, как воробьи. Суетились нищие, монахи и юродивые, не находя себе места.
Среди прибывших на похороны были такие, которые никогда не видели царя абхазов и грузин Георгия I и католикоса Мелхиседека. Не видели они и такой красивой невесты, горячо оплакивающей своего жениха. Но ни царь, ни католикос, ни Шорена не вызывали к себе такого любопытства, как «чудотворный» крест, водруженный у изголовья покойника.
Люди становились на цыпочки, вытягивали шеи, давили друг друга. Тревожные, удивленные глаза искали крест, сразивший этого витязя с львиным сердцем.
Боялись приблизиться к кресту, обходили его со страхом. Один только спасалар стоял возле него, скрестив на груди руки, свободно и бесстрашно, как заклинатель стоит около змеи. Мамамзе был в вывернутой наизнанку островерхой шапке и в такой же мохнатой меховой одежде. Он напоминал того бежавшего из Мцхеты Мамамзе, который еще так недавно стоял перед Звиадом, переодетый в нишен-ское платье. Но неизмеримое горе высушило его цветущее лицо, стерев с него присущее ему молодцеватое выражение.
XII
Похоронили Чиабера в фамильной усыпальнице. Лишь на третий день разъехались гости, плакальщики и дальние родственники. Католикос со свитой переехал в Гудамакари. Все четыре епископа сопровождали его. Бесчисленные толпы народа встречали Мелхиседека по дорогам и перекресткам, по тропинкам и проселкам: На холмы, на деревья и ограды взбирались челобитчики. Католикос останавливался и выслушивал их. Он открывал закрытые церкви, назначал церковных служителей, крестил детей, вкушал хлеб-соль и снова продолжал свой путь вверх по крутым тропам.
Лиственный лес кончился, коричневые вершины гор уперлись в небесную лазурь. Вспугнутые топотом людей, орлы, расправив крылья, взмывали к облакам.
За горами, покрытыми дремучей чащей елей и пихт, высились голые скалы. Турьи стада спокойно спускались к соленым источникам, не страшась черного воинства.
В прохладных и безлюдных горах мало было поживы для упитанных монахов. Недавно отпраздновали пасху. В деревнях в это время питались бараниной и хинкали. Епископы и «братья из князей» не ели мясного. Католикос питался черствым хлебом. Послушникам и служкам было трудно соблю дать столь строгий пост, и когда их посылали в деревню за съестными припасами, они, заполучив окорок или сушеное мясо, лакомились им тайком.
В селениях, лепившихся по расселинам окал, католикос и «братья из князей» стали питать лишь черемшой и щавелем. Все выше в горы поднимались они. Все тяжелее становилось Мелхиседеку. Изголодавшийся и обессиленный, он изнемогал от приступов сердечной болезни, ему не хватало воздуха. Но фанатичный католикос не боялся смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96