Нежным было ее гибкое тело, и дыхание, ее ароматно, как летний вечер в виноградном саду, где меж лозами и маками расцветает пшат.
— Какой ты сильный, Ута! — сказала Шорена.
«Я был силен до тех пор, пока твоя любовь не опалила меня» — вот что хотел ответить юноша, но ничего не оказал.
— Впрочем, ты ваятель, Ута, и кому же иметь сильные руки, как не ваятелю, борющемуся с камнем.
— Было бы хорошо, любовь моя, если бы судьба дала художнику самые могучие руки, но — увы! — они сильнее у других. Ему нравилось ее черное платье из китайского шелка.
— Если я упаду с лесов моей стройки или скорпионы ужалят меня в этом проклятом доме, прошу тебя, моя дорогая, надень это черное платье, распусти косы твои цвета зрелых колосьев и так оплакивай меня.
— Какие скорпионы? Что ты говоришь, Ута?
— Я пошутил! Откуда взяться скорпионам в доме Рати? — успокоил он Шорену.
Затем он снова обнял ее и усадил на тахту. Взяв пучки мака и хлебных колосьев, разбросал их перед тахтой, где сидела его желанная; подсев к ней, он рассказал ей свой сон.
— Вот закончу Светицховели,-добавил он,-и тогда нарисую этот сон.
— Увы, я не увижу этой картины! — спокойно, но грустно сказала Шорена.
Потом в беспокойстве она заговорила о Светицховели.
— Зачем ты подымаешься на эти неверные помосты? Один раз ты уже чуть не погиб! Ведь ты уже закончил постройку храма?
И добавила:
— Царь Георгий и католикос Мелхиседек — злые люди, они не оценят твоих заслуг.
— Разве я строю Светицховели в ожидании их милостей? Я строю для Грузии, дорогая, и ради нее готов пожертвовать собой.
— Камень тебе дороже жизни, Ута?
— Разве Светицховели камень? Он был когда-то камнем. А теперь он более бессмертен, чем души сотен тысяч смертных,
— Все же для тебя Светицховели дороже всего, Ута! Арсакидзе почувствовал-Шорена ревновала его к
храму. Он обнял ее за талию, прижал к груди и поцеловал в шею, украшенную жемчужным ожерельем.
— Любишь ли меня, Шорена? — спросил он шепотом.
Шорена взглянула на друга своего детства глазами цвета моря, но юноша не нашел в них ответа; глаза ее были затуманены, как море после непогоды.
Арсакидзе опустил голову. Шорена без слов поняла причину его грусти. Она провела рукой по его волосам. Юноша вздрогнул— дрожь пробежала по телу от этого прикосновения. Он посмотрел ей в глаза и сказал: — Я не заслужил, чтобы меня любили. Ты права — как видно, судьба предрешила мне любить самому, но никогда не быть любимым, Если бы ты была в безопасности, я мог бы довольствоваться и этим малым, но ты в опасности, и потому любовь к тебе не дает мне покоя.
Шорена зарделась.
— Кто тебе поведал мою тайну, Ута?. Может быть, у тебя была Вардисахар?
Константин успокоил встревоженную девушку,
— Я давно не видел Вардисахар. Ты помнишь, я был у вас в тот вечер? Хатута, служанка твоя, заснула на пороге, и я невольно подслушал все, о чем ты говорила с хевисбери,
Шорена опустила голову, затем смело взглянула на Константина.
— Не для того я пришла к тебе, Ута, чтобы треба вать жертвы. Я и без слов знаю, что ты не можешь этого сделать. Я бескорыстна в своих чувствах. Никогда не любила я ради того, чтобы требовать взаимность за свою любовь. Я хорошо понимаю, какую стену воздвигла меж нами судьба — каменную стену высотой со Свети-цховели.
— Шорена, ради тебя я пожертвую жизнью! Она взглянула на него, и Арсакидзе понял, что девушка, поверила ему…
— Если это потребуется для твоего счастья, я пожертвую, наверное, и моим Светицховели, — сказал Арсакидзе и в то же время подумал, что это не совсем так.
Ту же мысль прочитал юноша и в глазах Шорены, Слово «наверное» поразило ее.
— Но главная беда в том, — поспешно добавил он, — что люди, заменяя одну несправедливость другой, думают, что такая замена может их спасти. Я не славо-словлю ни царя Георгия, ни католикоса Мелхиседека, но я не думаю, чтобы семь хевисбери могли создать лучшие законы, чем один царь, хотя бы и злой. Если завтра греки или сарацины обложат крепости Грузии, я брошу резец ваятеля и с мечом в руках пойду сражаться с ее врагами… Если твой замысел осуществится, войско Звиада будет побеждено, и, кто знает, не придут ли сюда завтра сарацины, и что тогда будет со всеми нами и со всем народом? Девушка слушала Арсакидзе, упершись локтями в колени и прижав к лицу ладони; затем она встала и спокойно сказала:
— Понимаешь ли, Ута, разум не всегда в ладу с сердцем. Быть может, ты говоришь правду, но твои слова не доходят до сердца. Я обещала хевисбери быть в день святого Георгия Цкароствальского в Пхови и ждать там войска Звиада, а если суждено, и смерть. Я не за тем пришла, чтобы просить помощи, жизнь уже давно развела наши пути! Да я и не вправе требовать от тебя самопожертвования, так как сама не приносила тебе жертв. Если бы я отказалась от Чиабера и не ждала, пока ты случайно узнаешь, что ты мне не молочный брат, тогда я имела бы право сказать: бежим из Мцхеты и станем во главе восставших пховцев. Я так же, как и ты, не сумела пожертвовать всем ради любви, и поэтому мы вместе наказаны судьбой. Любовь не прощает измены и жестоко карает тех, кто хоть раз отступил от нее. Такие люди всегда одиноки; нет человека более жалкого, чем одинокий.
Изумленно слушал Арсакидзе. Он встал и взглянул на Шорену. Не женщина, а сама мудрость говорила ее прекрасными детскими устами.
Они обнялись, и в их поцелуях слились воспоминания детства, проведенного в Кветари, жажда вернуть упущенное счастье, потерянные дни и годы…
Послышались звуки рожков из Мухнарской крепости.
— Уже поздно, Ута!
Они пересекли сад и пошли по темным переулкам. Когда дошли до дворца Хурси, Шорена сказала Константину:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96