С опушки поднялась стая диких голубей и, трепеща крыльями, направилась к дубовой роще. Серые куропатки бежали сначала полем, скрытые в траве, потом взлетели стаей, понеслись к обрыву, укрылись там за каменными глыбами и закудахтали. Лисица глядела на них, как бы раздумывая, атаковать ли их прямо, или, обойдя вокруг скалы, подкрасться к ним сзади. Всадники въехали в молодой редкий дубняк, где следы двух оленей были ясно видны. Арсакидзе предполагал, что третий олень отстал где-нибудь в лесу, увлекшись свежим кормом. Верхушки дубовой поросли били всадников по стременам; здесь прошел, по-видимому, дождь, и потому шейдиши Шорены быстро намокли.
Арсакидзе сокрушался:
— Зачем ты надела эти шейдиши фазаньего цвета?
— Как я могла знать, что будет землетрясение и нам с тобой придется преследовать Небиеру?
«Вместе с тобой я согласен искать недосягаемое хотя бы на краю света», — хотел он ответить, но вслух сказал иное:»
— Подумай, как странно: над людьми обрушились кровли, а здесь даже листик не упал с дерева.
Шорена не ответила, она высматривала оленьи следы. Арсакидзе взглянул на нее. Ее ланиты покрылись легким румянцем, маленькие, чудесные ушки зарделись. Как только они выехали из дубняка, Шорена первая заметила вдали на поляне пасущихся оленей. Она узнала Небиеру и пустила вскачь свою лошадь. Заслышав лошадиный топот, олени сорвались с места и побежали.
Когда всадники стали их нагонять, Небиера кокетливо; вытянула шею и, подставив грудь ветру, стремительно понеслась рядом с самцом, который мчался, заки-нув за спину рога, Это зрелище привело Арсакидзе в восторг.
«Наверное, самец еще в загоне выбрал себе самку и теперь, улучив удобное время, похитил ее», — подумал он.
Миновали степь. Начались пашни. Лошади скакали с трудом. Арсакидзе боялся, как бы лошадь Шорены не оступилась,
— Напрасно мы гонимся за оленями— умоляюще говорил он дочери эристава.
Кончились пашни, пошли кустарники. Вдруг дорогу коням пересек овраг.
Шорена придержала лошадь. Оглянулась. Знаура очень отстал. Наконец заметили его вдали. Дьякон едва тащился по полю.
— Знаешь, Ута, не трать понапрасну времени, вернись, если хочешь. Я и Знаура проедем вперед, и если за тем лесом не нагоним оленей, то вернемся.
Арсакидзе обиделся.
— Как ты могла подумать, дорогая, что я оставлю тебя одну в этом лесу и вернусь?
— Всю свою жизнь я стремилась к невозможному, Ута… Целыми днями ты лазишь по лесам своей стройки. Посвяти же мне этот день, Ута. У меня такое чувство, такие сны… Хатута говорит, что сны эти не к добру… Когда я вижу открытое поле, смотрю на дорогу, меня охватывает странное волнение — мне хочется уйти на край света и никогда не возвращаться в свое жилище.
«Не день один, а всю жизнь я отдам тебе без остатка, моя желанная», — хотелось сказать Арсакидзе, и. он сказал:
— Один день? Я всю жизнь готов отдать тебе, но…
— Что «но»? — спросила она.
— Но есть слова, которые нельзя произносить всуе. Только те слова ценны, за которыми следует дело и жертва. Слова без жертвы так же пусты, как цветы без запаха, лучи без света или солнце, лишенное тепла.
Ехали молча. Она заговорила снова:
— Я думаю, Ута, что, если бы Небиера узнала меня, она бы не убежала. Я сама виновата: не следовало скакать, нужно было подъехать потихоньку, и я бы ее поймала.
Когда Знаура догнал их, он стал жаловаться на свою лошадь:
— Заупрямилась, волчья сыть!
Тетерка поднялась с нивы. Арсакидзе пустил стрелу. Птица качнулась в воздухе и упала на землю. Знаура поднял ее еще живую и ремнем привязал к поясу.
На голове дьякона была пховская папаха, растрепанная, как гнездо коршуна, Чужой меч, которым он был опоясан, свешивался чуть ли не до земли, вывернутый мехом наружу армяк был весь изодран. А когда Знаура нацепил на себя еще и тетерку, Шорена и Константин не могли удержаться от улыбки.
Беркуты взлетели с трупа коровы, задранной медведем. С ближайшего дуба за ними следили вороны, и не успели всадники проехать мимо, как они впились в остатки падали,
Лиственный лес кончился. Начались кустарники и заросли. Поле, подъем в гору, пропасти и опять ровное место. Где-то далеко трубил самец-олень. Беркуты чертили в небе круги. Лошади шли рядом. Арсакидзе посмотрел на девушку. Хотел подъехать еще ближе к любимой, притянуть ее к себе и поцеловать в раскрашевшееся, как полевой мак, ухо, но в это время послышался треск сучьев.
Арсакидзе придержал коня. На диком грушевом дереве стояла медведица на задних лапах. Передней лапой она держалась за ствол, другой трясла ветви. Под деревом медвежата жевали дикие груши. Увидев всадников, медведица бросилась вниз, собрала медвежат и с недовольным рычанием пустилась наутек.
Мимо шли арбы, скрипя колесами. Они везли три детских гробика. Землетрясением разрушило в селе несколько каменных домов, на земле валялся купол церкви.
Арсакидзе вспомнил про Светицховели. Всадники поравнялись с озером. В нем отражался солнечный диск. Сплошным рукоплесканием разносилось хлопанье утиных и гусиных крыльев. Птицы взлетели и устремились на запад, закрыв собой горизонт.
У озера олений след пропал. С севера доносился рев.
— Это Небиера, — сказала Шорена.
— В этих горах много и других оленей. Коней перепели на иноходь.
— Было ли в Пхови землетрясение? Как-то себя чувствует мой бедный отец? — сказала с грустью Шорена.
Подъем кончился. Взмыленные кони шли теперь по плоскогорью. Подъехали к перекрестку. Солнце перевалило за вершину хребта. Оно лениво хлопало ресницами цвета меди. Знаура ехал впереди. Он пальцем указал влево.
— Аланские села, — сказал он и, снова указывая туда же, добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96