Шли по узким переулкам Санатлойского квартала. Взбудораженные собаки стаями носились в темноте. Из облачной засады выплыл месяц, покрытый мутными пятнами.
Арсакидзе шел поодаль от дочери эристава.
Когда дошли до дворца Хурси, он оглянулся и, не заметив ни души, приблизился и поцеловал ей обе руки. Он умолял не оставлять его одного.
— Хорошо, завтра вечером приду, Ута, если не будет дождя. Приду обязательно.
Как небесный звон раздался ее голос. Теми же переулками возвращался домой Арсакидзе. Собака сидела на плоской крыше землянки. На чугунное изваяние походил силуэт овчарки при лунном свете. Задрав голову, она скорбно выла, Арсакидзе вздрогнул от этого воя. Ускорил шаги.
Фиолетовая кисея покрыла светило, сноп красноватых лучей трепетал в зените неба. Такой луны не видал еще никогда Арсакидзе. Шел, спотыкаясь, по темным улицам, упрекая себя за прошлое. Наконец-то встретил он ту, которой должна была принадлежать его первая любовь! С отрочества человек таскается по кривым тропам, а затем обязательно потянется за той, которая чиста, как снег на вершине Рошки, и невинна, как полевой цветок. О, как бы осторожно шел юноша, разлучившись с матерью, если бы заранее знал, что потом наступит жестокое время расплаты. Арсакидзе спотыкался в темноте. На лице он ощущал влагу. Нет, это не были слезы. Дождь накрапывал, месяц скрылся в борозде облаков землистого цвета, редко мерцали одинокие звезды.
Арсакидзе шел без шапки, по щекам текли капли дождя.
Остановился. Он потерял дорогу. Вернулся. Опять вспомнил ее, желанную. С какой мужественной стойкостью глядит она на конец своей непорочной жизни! Кроткая, чистая, как дикий голубь! «Один-единственный путь остался у меня, и он ведет в монастырь. Но какой же монастырь примет меня, если царь Георгий воспротивится этому? Он не оставит меня даже в монастыре» — вот что сказала Шорена, когда они пересекли сад при доме Рати.
И это говорила та, у которой такое нежное сердце, которой всевышний вдохнул столь непорочную душу, ногтя которой не стоит ни владетель Квелисцихе, ни царь Георгий, ни он, его главный зодчий.
«Есть еще один путь, но об этом скажу потом…»
Но Арсакидзе знает, что этот путь так же труден, как и тот, который ведет в монастырь. Какую помощь может оказать на этом пути Арсакидзе той, которую он любил раньше чем узнал, что такое мужчина и женщина! Сопровождать ее в Пхови и вступить вместе с ней в ряды мятежников? Он не стал ее отговаривать, потому что знал — она не поймет его. Он не меньше ее ненавидел царя Георгия-но боялся, что в результате восстания Грузию разорвут на части. И все же иногда колебался. Может быть, новый царь будет вести себя лучше Георгия… И где у мятежников силы? Он вспомнил ужасную ночь в Кветарском замке. Воины Звиада, как котят, сбрасывали с вершины башен хевисбери и хевистави.
А Светицховели?
Вскоре должно состояться освящение храма. Как же примкнет к мятежникам он, освобожденный из темницы на честное слово? Он опозорит свою честь. Царь Георгий не простит измены. Фарсман станет наговаривать, и царь может разрушить храм. Шорена еще слишком молода. Она не знает, что даже воин, победивший врага, не возвращается с войны с той же беспечностью, с какой он отправлялся в поход…
Дождь усилился. Арсакидзе промок насквозь. Тревожные мысли сверлили мозг. Наконец он дошел до дома. Надвинулась гроза. Сверкала молния, и возникали горы, громоздившиеся на горизонте. А затем становилось темно. Ветер шарил по фруктовому саду, ворошил и тре-пал дубовую рощу. Стонали столетние деревья… Арсакидзе лежал ничком, дождь не увлажнял его ланит, но слезы, настоящие слезы пропитали подушку.
XLII
Константин Арсакидзе не спал всю ночь. Слушал шум дождя, боялся — а что, если не перестанет дождь, что, если она не придет завтра?
Он обрадовался: солнце послало ему ласковые лучи, когда он был еще в пастели. Он поспешил на строительство, но вид любимого творения сегодня не радовал его. Нехотя отвечал на вопросы каменщиков и фрескописцев. В тот день все удивлялись его рассеянности.
— Здоров ли ты, мастер? Не болят ли у тебя почки? — то и дело спрашивал его Бодокия.
В камнетесной мастерской, обливаясь потом, сидел Тавхелисдзе и высекал на тедзамском камне изображение крылатого льва.. Мучился Тавхелисдзе: неловко пользовался он резцом, руки у него дрожали. Фигура льва была высечена неплохо, но опытный глаз мастера заметил, что крылья не удавались орнамент-щику. Они были грубо сделаны, изваяние не передавало мягкости распластанных крыльев птицы, которую человек ощущает глазом, пока не дотронется до них рукою.
Зодчий взял у Тавхелисдзе резец. — Отдохни немного, дяденька! — сказал он и сам уселся на его место. Нужно было вырезать как раз те узенькие желобки, которые идут по раскрытым крыльям. Упорно сопротивлялся камень. Арсакидзе ударял по глыбе долотом — от камня летели искры. Огнем защищался сердитый камень от притязаний мастера. И мастер видел, что у него получаются такие же грубые линии, как и у Тавхелисдзе. Старик ваятель наблюдал за сопротивлением камня и неудачей мастера. Пот выступил на лбу у Арсакидзе. Он вытирал его левой рукой, а правой нещадно бил по глыбе, но камень не подчинялся его деснице.
К счастью, подошел Бодокия.
— Над вратами вставляем плиту с орнаментом, каменщики, ждут твоего совета, — сказал он.
Арсакидзе обрадовался, что избежал неловкого положения. Плиту благополучно подняли. Зодчий ушел из храма.
Он бесцельно ходил вокруг своего творения. Равнодушно рассматривал украшения дверей и окон, барельефы фасадов и орнаменты карнизов, словно они не были созданы им самим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96