Чепиков - осунувшийся за эту ночь больше, чем за неделю пребывания в камере предварительного заключения, с сжатыми губами и потухшим взглядом. Коваль - строгий, но не навязчивый. Говорить сейчас с подследственным о его ночной попытке самоубийства, интересоваться чувствами человека, почти переступившего черту, за которой обрывается человеческая жизнь, было бы жестоко и бесполезно. И Коваль ничего не спрашивал, словно все дознание должно было состоять вот в таком молчаливом сидении.
Время шло.
И о чем бы они оба ни думали, мысли возвращались к одному и тому же. Между ними происходил немой диалог, каждый из них вел с противником внутренний спор, пока не настала минута, когда потребовалось высказать мысли вслух.
И тогда у них наконец начался разговор как у людей, которые о многом уже переговорили, многое для себя выяснили, поняли друг друга и которым только и осталось, что подвести черту.
- Да, - неопределенно протянул Коваль, постучав пальцами по столу. Да, Иван Тимофеевич...
Чепиков вздохнул.
- Я ее больше жизни любил, - вдруг сказал он.
Коваль хотел спросить: "Почему же тогда убили?" - но что-то остановило его.
Снова воцарилось молчание.
- Вы не верите мне, - грустно и одновременно безразлично произнес Чепиков. - Но я не убивал их.
Подполковник промолчал. Стараясь не разглядывать подозреваемого в упор, он все же тайком изучал его: лицо, руки, взгляд...
- И Лагуту?
- Лагуту? - хмуро переспросил Чепиков. - Он сам убийца. Это он застрелил Марусю, я уверен.
- А его кто?
"А что, если в этом и впрямь зацепка?"
- Он свое заработал... - выплеснул Чепиков, и его, казалось, погасшие глаза вспыхнули злыми огоньками. - А без Маруси мне какая жизнь? продолжал он прежним ослабевшим голосом. - Я все равно уже мертвый, опережая вопрос, который давно назревал, добавил Чепиков.
- Ну хорошо, Иван Тимофеевич, - проговорил Коваль, поняв, что этими словами Чепиков хочет объяснить попытку самоубийства, которая после неудачи вызывает у того, кто посягнул на себя, не только чувство опустошенности, но и неловкости перед людьми, словно неудача произошла от недостаточного рвения и желания уйти из жизни, от страха и нерешительности. - В жизни вашей было много хорошего. И воевали вы честно, врага не страшились. Чего же сейчас правды боитесь?.. А теперь еще эта попытка покончить с собой. Будто испугались неопровержимых улик.
- Ничего я не испугался, - зло ответил Чепиков. - Что говорить, если не верите. Вы же меня с ходу в убийцы записали. Сейчас только для порядка спрашиваете... А мне теперь все едино. И не поймете вы этого!
- Что-то понимаю, - тихо ответил Коваль, - только не до конца. Пытаюсь разобраться.
- Ну как же я мог застрелить ее? - словно очнувшись, горячо заговорил Чепиков. - Марусеньку мою... До нее у меня все никак не складывалось, я уже и верить в себя перестал. Ни радости, ни надежды. И вдруг - она!.. Дом достраивал - радовался, ребенка ждали - сплошной праздник. А как в больницу Маруся попала, думал - жить не буду, только бы она жила. Как же я мог стрелять в нее, и как вы можете такое говорить?! - У Чепикова перехватило горло, он закашлялся, хватаясь руками за рот. Сдержав кашель, продолжал с той же страстью: - Не убивал я никого, и дело не в пистолете... - Он внезапно замолчал.
- А в чем?
Коваль специально неторопливо пододвинул к себе стопку чистой бумаги. Не хотел показывать поспешность перед Чепиковым, чтобы не испугать его. Подозреваемый, по мнению подполковника, находился в таком состоянии, когда ему самому нужно было излить душу, чтобы полностью выговориться.
На пороге кабинета появился капитан Бреус, взглядом спрашивая разрешения войти. Коваль подал знак - не мешать!
- Да, парабеллум мой, и я первый прибежал на выстрел, - путано начал Чепиков, не отвечая на последний вопрос подполковника. - Я с самого начала правду сказал... Мне и бежать далеко не нужно было. Дворы ведь рядом. Я не сразу понял, что стряслось... Не вмиг протрезвел. Когда бабахнуло один, потом другой раз, я подхватился и, еще ничего не соображая, выскочил во двор...
Дмитрий Иванович кивал и быстро записывал.
- Во дворе было тихо и почему-то страшно. Я оглянулся, окликнул: "Маруся!", потом: "Степанида!" Но никто не ответил. А тут слышу - вроде стон. Такой тихий, будто и не стон вовсе, а кто-то тяжело дышит во дворе Лагуты. Я мигом перемахнул заборчик. Наткнулся на Марию, показалось, что жива. Но она уже не дышала. А хрипел Лагута, который лежал немного дальше. Когда я подошел к нему, и он затих. Не знаю, что со мной делалось. Опомнился, когда услышал голоса людей, бежавших на выстрелы. Испугался я. Вдруг под ногами оказался мой парабеллум, схватил его и бросился вдоль берега к лесу.
Иван Тимофеевич умолк. Коваль, продолжая писать, спросил:
- А пистолет где?
Чепиков наморщил лоб, - казалось, в голове его со скрежетом поворачивались тяжелые жернова.
- Пистолет?
- Да, парабеллум?
Он взглянул на Коваля. Словно взвешивал, что еще сказать и способен ли сидящий перед ним человек понять его.
- Не помню. Куда-то бросил...
По выражению лица Коваля трудно было представить, поверил он словам Чепикова или нет.
- Почему бросили?
- Откуда мне знать!.. Испугался и швырнул. Видать, боялся, чтобы не узнали, что убили из моего пистолета. Я его потерял и не ведал где. А тут вижу - мой, испугался, схватил и бросился бежать.
- Почему же все-таки убегали?
- Не знаю, будто какая-то сила понесла...
Коваль подумал: "Если был не в себе, то не стал бы заботиться, чтобы спрятать орудие преступления". Но потом припомнились случаи, когда у человека подсознательно срабатывает инстинкт самосохранения и он механически выполняет определенные действия в свою защиту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76