Я продолжаю осматривать дом Наполеона, но думаю уже о другом, обо всем сразу и ни о чем конкретно, совершенно безучастно».
Импрессионизм эпистолярно-мемуарно-дневникового сказа Лоти осложнен внутренней диалогичностью: рассудочный Лоти, знающий о безжалостном Хроносе, пожирателе собственных детей, о тщете человеческих притязаний, подавляет своими аргументами эмпирического Лоти, страстно привязанного к жизни, дорожащего ею, ждущего от нее убедительных разоблачительных откровений. Поэтому по форме его романы тяготеют к дневнику, поскольку дневниковая сиюминутность осмысления прожитого поглощает и подчиняет себе более обобщающие формы дискурса: письма, мемуары, исповеди.
В «Азиаде» дневники Лоти представляет читателям англичанин Пламкетт, реальная, между прочим, фигура – исторический персонаж. Прием предуведомления – старый, ведущий свою родословную еще с XVIII века, но надежный, мотивирующий документальность проникновенно-доверительного слова рассказчика. Это слово противостоит обобщающему слову бальзаковской эпопеи, осмысляющей героя не как самодостаточного индивида, а как часть социального механизма, приводимого в движение совокупностью отдельных волений, каждое из которых, в свою очередь, бессознательно осуществляет анонимную волю общественного целого. Герой Лоти решительно не желает связывать себя, ни тем более объективировать, преходящими ценностями: «Я ненавижу все условности, все общественные обязанности, придуманные в странах Запада», – в сердцах восклицает «лейтенант английского флота» Пьер Лоти. Не связанный «условностями» предрассудков, привязанностей, долга, герой бежит от них в дальние страны, где государственность или еще не вполне сложилась, или находится в стадии становления, как, например, в Турции. 27-летний Лоти «Азиаде» – добровольный изгнанник. Его дневник – исповедь сына конца века. В письме к Уильяму Брауну он излагает свое кредо «имморалиста» ницшеанско-бергсонианского типа: «Бога нет, морали нет, ничего из того, что нас учили уважать, не существует; есть только жизнь, она проходит, и логично требовать от нее максимум радостей, которые она может дать в ожидании ужасного финала, имя которому – смерть. […] Я открою вам душу, обозначу символ веры: я взял за правило всегда делать то, что мне хочется, наперекор всякой морали, всяким правилам общежития. Я не верю ничему и никому, не люблю никого и ничего, у меня нет ни веры, ни надежды».
Интерес героя Лоти, этический и познавательный, лежит по ту сторону ценностной ориентации европейца. Путешествуя, он пытается вписаться в архитектонически организованное пространство экзотических стран, осознать себя, обновляющегося и возрождающегося, в окружении пагод, мечетей, минаретов, хижин на сваях, коралловых рифов, мараэ – могил древних таитянских вождей, разноцветных бумажных фонариков и зонтиков, соломенных плащей, карликовых деревьев и гигантских цветов. Привилегированное положение путешественника-иностранца позволяет герою вновь открыть реальность жизни как бытия, а не быта, бытия, свободного от императива формальной этики, преднаходимых целей, традиций, уклада, предначертанности, судьбы. Новизна психоделических переживаний расширяет его сознание, пробуждает заснувшее чувство причастности большому миру. Они, эти переживания, напоминают о себе безумным счастьем проливного дождя в прокаленной зноем Сахаре, ужасом разрушительного смерча, сокрушительного шторма, кровопролитного сражения, блаженством тени и благоуханием садов.
Цель путешествия в том, чтобы отдаваться бытию, становиться самим бытием, постигая его в беспечности, когда не тяготит душу необходимость даже в ее высшем проявлении – побуждении к творчеству. Ценностный мир героя Лоти – мир сосредоточенной на себе праздности, которая одна только позволяет проникнуться вкусом и содержанием жизни, а следовательно, ответить на вопрос: что есть человек? Меланхоличный герой Лоти как бы не живет в общепринятом смысле и в то же время живет более интенсивной, более насыщенной жизнью, чем его европейские собратья. Благодаря своей чуждости он видит быт остраненно, а следовательно, проникается его тайной, сокрытой от невидящего взора обыденности.
Такой быт не унижает, не обезличивает, не умерщвляет душу, подобно жалкому провинциальному быту рассказов Гофмана, Флобера, Чехова. Взгляд путешественника, «остраняя» вещи, оживляет их, преобразует в раритеты и курьезы, наполняет ими временной поток. Весомость и значимость каждому мгновенью придают вычурные прически нубийских женщин, религиозные празднества, экзотические блюда национальной кухни, роскошь базарной снеди, садовой и огородной. Театрализованное пространство населено актерами: башибузуками, дервишами, муэдзинами, бонзами, рикшами, мусме – «куколками с этажерки», носящими экзотические имена цветов и фруктов: Жасмин, Хризантема, Слива…
Привилегированному взгляду путешественника статичный мир раскрывается как непрерывная изменчивость, как сама История. Путешествие – перемещение в пространстве – превращается в изменение во времени. Лоти в полной мере использует эта потенциальные возможности романа путешествий. Хронотопическое осмысление героя вырастает в аллегорию жизненного пути. Жизненный путь, как смысловая категория, соотносит любовь к родине с мистической привязанностью к новым местам, к пережитому. Проведя в Сенегале в общей сложности 5 лет, Жан Пейраль («Роман одного спаги») невыносимо скучал по дому, однако накануне отъезда впал в тоску по Африке. Жану необходимо пережить этот опыт иррациональных превращений, осознать, что «человек всегда привязывается к тому месту, где ему довелось много страдать».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56