– Зато никто не может узнать, кто давал объявление или кто на него ответил. Люди доверяют нам, и мы оправдываем их доверие.
Я скептически покачал головой.
– Но компьютер – это всего лишь компьютер. Я уверен, что где-то в его памяти хранится список электронных адресов всех респондентов. Думаю, технически подкованный человек мог бы их оттуда выудить.
– Возможно. При наличии постановления суда… и компьютера. – Она выразительно ткнула большим пальцем через плечо, в сторону сгоревшего здания.
– Что, все сгорело?
Она печально улыбнулась.
– Пепел и головешки, больше ничего.
Не слишком много для отдела личных объявлений… Я сменил тему.
– Никто подозрительный не околачивался у вас в последнее время?
– Вроде расистов? Скинхэдов? Татуированных подвыпивших ребят? Вроде кого? Копы уже спрашивали меня об этом. У нас постоянно встречаются всякие странные личности.
– А ничто не насторожило вас в последнее время?
Она сложила ладони домиком и принялась постукивать кончиками пальцев друг о друга – как бабочка, которая сушит на солнце крылья.
– Только один небольшой эпизод. Два дня назад я обратила внимание на машину, стоявшую напротив офиса на другой стороне улицы. Когда я за полчаса до этого выносила мусор, по аллее ехала эта же машина.
– Что за машина?
– «Ягуар». Серии XJ. С трехсотсемидесятисильным восьмицилиндровым V-образным двигателем и удлиненной колесной базой.
Я внимательно посмотрел на нее.
– Эй, ну и что такого? Даже мы, держащиеся за стенки, надорвавшиеся феминистки-коммунистки-анархистки, имеем право помечтать.
– Это ваши титулы из заголовка газеты?
Она вздохнула.
– Из моей почты.
– А водителя вы видели?
– Я только запомнила, что стояла машина и что у нее были полностью тонированные стекла. Больше ничего.
– А номер?
– Я смотрела на него ровно полсекунды, еще две секунды думала об этом. А потом что-то меня отвлекло… – И она жестом показала, как разлетелись ее мысли.
– Вы запомнили машину, потому что это автомобиль вашей мечты?
– Частично да. Но еще и потому, что на другой стороне улицы нет ничего, кроме магазина подержанной одежды и разорившейся прачечной самообслуживания. Эта машина ни к тому, ни к другому отношения иметь не могла. Такая вот небольшая фальшивая нота.
Фальшивая нота, фальшивая нота… Эти слова мисс Оливет-Толивер эхом отдавались в моей голове весь день и даже по дороге домой. Они преследовали меня, когда я на кухне стоя заправлялся прямо из кастрюли холодными красными бобами и рисом, и потом на веранде, где я уселся, закинув ноги на перила. Солнце уже садилось, и несколько местных жителей процеживали волны прибоя маленькими белыми сетками. Глядя на их занятие, я медленно осознал послание Авраама Линкольна: это дело было диссонирующим.
Диссонирующим. Вероятно, фальшивые ноты. Или ноты правильные, только сыграны неправильно, с каким-то искажением по времени или исполнению. Я всегда был очень чувствителен к фальши, – музыкальный слух, наверное, – поэтому обращал внимание даже на незначительную дисгармонию.
Что-то в этом деле сразу показалось мне неправильным, с первого же момента, когда я взглянул на обезглавленное тело Джерролда Нельсона. И мое психологическое равновесие было нарушено не столько неестественным видом тела без головы, сколько отсутствием экспрессии в этом преступлении или на месте его совершения. Если мотивом было убийство из мести, как об этом трубит на каждом углу Скуилл, то где же атрибуты мести, ярость? Ничего этого не было ни в аккуратном, как по учебнику, отделении головы, ни в занимающем много времени расписывании трупа. И то, и другое скорее напоминало работу дьявольского бухгалтера, чем действия убийцы в порыве ненависти или согласно какому-то ритуалу. А если это так, то в чем смысл подобной педантичности и непринужденности беспощадного и необузданного лишения жизни?
Чем больше я об этом думал, тем больше испытывал ощущение диссонанса.
Я все больше настраивался на него, антенна из моего детства сканировала окружающее пространство в поисках тонких вибраций, предшествующих выбросу агрессии; похожим образом сейсмологи используют лазеры и зеркала, чтобы уловить перемещение целых гор даже на волосок. Все мы хотим получить предупреждение о надвигающемся землетрясении.
Я научился хотеть этого больше других.
По правде говоря, первое воспоминание в моей жизни. Как раз связано с чем-то вроде землетрясения. Тогда никакого предупреждения я не получил, и никто снаружи нашего дома даже ничего не почувствовал. Хотя прошло уже двадцать четыре года, время не только не затуманило моих воспоминаний, наоборот – картины стали даже более отчетливыми.
Ночь. Я поднимаюсь с постели и в каком-то похожем на сон оцепенении иду по узкому и очень длинному, как мне кажется, серому коридору. Впереди виден темный квадрат проделанного в стене проема, который тянется прямо в небо. Это холл нашего дома недалеко от Бирмингема, он серебрится от проникающего сквозь стекло лунного света, а темный квадрат – это дверь в комнату моего брата Джереми. Из темного квадрата слышны крики.
Мне шесть, а моему брату Джереми двенадцать.
Я стою на пороге и прислушиваюсь, каким-то образом зная, что не должен туда входить. Мне нужно в туалет, и я должен пройти дальше по коридору мимо комнаты мамы. Она швея, которая специализируется на пошиве свадебных платьев. Мама сидит за швейной машинкой, по которой, словно жидкость, струится белая ткань. Мамины руки неподвижны, глаза сосредоточены на шитье. Жалобный стук машинки заглушает бормотание и вскрики, несущиеся по коридору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104