Если бы она смогла, уходя к нему, взять меня и Нааму с собой, если бы ей не пришлось выбирать между нами и Высоцким, может, она и не оставила бы отца, потому что вряд ли она питала к отцу недоброе. Но она не могла иметь двух мужей и должна была выбирать между нами и Высоцким. Во времена матриархата нас бы никто не оставил, нам бы не пришлось с Наамой пережить потерю
матери, при матриархате и отцу бы легче было. Теперь же все оказалось иначе. У нас не было матери. Была Рахель, которая жила в городе у вахмистра.
С каждым годом, чем старше становился, тем больше я думал о той истории у полыньи и представлял себе все по случайно брошенным словам и намекам, искал оправдания Рахели, и теперь, когда Рахель давно уже в земле и сам я через несколько лет стану прахом, в мыслях я снова начинаю называть Рахель матерью.
Тетеревиные токовища... Бьются ранним весенним утром косачи. Перья летят, готовы забить друг друга до смерти. Тетерка сидит на ветке и наблюдает, что же там на траве, на этой арене, происходит. Она знает, что идет борьба за нее, за ее любовь. Она полюбит, выберет себе и сыновьям своим самого сильного спутника и отца. Если бы тетерки выбирали в отцы своим детям слабаков, то давно бы уже род тетеревиный исчез с лица земли.
Парни могли схватиться из-за Рахели, но гордая, красивая Рахель не подавала на то знака. Ни на Пааделайде, ни в Панкранна не приглядела себе парней, достойных того, чтобы подзадорить их на схватку. Однажды в воскресенье у церкви она увидела высокого стройного парня и долго смотрела ему вслед. У молодого человека была на голове студенческая шапочка, и он катил рядом с собой велосипед. В следующее воскресенье Рахель снова пришла в церковь, все глаза проглядела, но больше того парня не увидела и не знала, где искать его следы.
Местные парни, да и сколько их там было, на пальцах одной руки сосчитаешь, все родственники, близкие или дальние. Родственники, понятно, нужны, человек без родни что одинокое дерево, все ветры его треплют, но чтобы в пару с родственником сойтись — этого нет. Здесь, на Пааделайде, у двух придурковатых девушек-близнецов дедушка с бабушкой были братом и сестрою. Не всегда, конечно, должно так сходиться, но даже собственная кровь не тянула Рахель ни к одному пааделайдскому сверстнику.
А годы шли. С восемнадцати до двадцати пяти: краса красой — краше не станешь. С двадцати пяти до тридцати: обрела силушку — сильнее не станешь. Ей исполнилось все двадцать пять, когда на нее стал поглядывать вдовец. Мой отец был славный человек, правда, родственник Рахели, хоть и не близкий,— здесь, на Пааделайде, все между собой в родстве. У моего отца был с отцом Рахели Аабрамом общий парусник камневоз. Рутть оставила моего отца с носом, теперь сестра решила показать, что не обе дочери оокивиского Аабрама ветрогонки. Вот так оно пришло. И так ушло тоже.
Рассказчик устал. Он пытался отыскать причины тогдашнего поступка матери, даже найти оправдание и считал, что нашел его. Он пытался понять свою мать.
Наверное, и отец его, Тимму, как человек понятливый (а такое впечатление со слов рассказчика у меня осталось), тоже старался понять свою жену. Рахель была намного моложе его. А в народе всегда смеялись, если муж был старым, а жена молодая. Поэтому и Тимму не мог себя полностью оправдать в том, что произошло,— ведь никто не гнал его насильно сватать Рахель. Но что угнетало Тимму и весь его род, о чем в других местах сочиняли вздорные песенки, так это то, что Рахель ушла с кордонщиком. Служить на границе, по мнению тогдашних сааремаасцев (это я помню еще с детства — ведь свои первые четырнадцать лет я прожил еще при царе), это все равно что быть тюремным надзирателем. Шпик, кордонщик, тюремщик, судебный исполнитель. Все эти должности, очевидно, были в государстве необходимы, но рядом с ними шло и народное презрение. Если о мызских прислужниках в народе пели, что «кильтер , кубьяс и амбарщик — главные работники в аду», то среди казенных служащих кордонщик был явно первым кандидатом в ад.
Рассказчик устал, теперь придется ждать до завтра, когда он, возможно, поведет рассказ дальше. Я бродил в густом тумане на берегу /ог1ипе-1е11ег. Это не пологий сааремааский берег с большими валунами, тут высятся крутые скалы, от которых море своими приливами и отливами, ветрами и штормами отрывало небольшие камни, терло их друг о друга, оглаживало до плоских, с кулак, камешков. Здешние камни не были нанесены льдом; насколько мне известно, в районе Скалистых гор не было ни одного такого позднего ледникового периода, как в Лифляндии и Эстляндии, бывших губерниях царской России,— на этой баронами, казаками и кордонщиками, а до этого еще и льдами истоптанной земле.
И ВСЕ ЖЕ СВОЙ ОСТРОВ..
Мне никогда не случалось бывать в опасной зоне землетрясения, и я не переживал его. Говорят, что это страшно, когда мать-земля, по которой ты так уверенно всегда ступал, вдруг начинает дыбиться, сотрясаться и уходить куда-то из-под ног.
Когда ушла мама, я, наверное, пережил нечто подобное землетрясению. Не окажись тогда на колодезном срубе крышки, я бы в отчаянии кинулся в колодец, с уходом матери ушел бы и я. Но летели дни, у молодого, говорят, раны затягиваются быстро. И у меня затянулись, только шрамы остались. Материнской любви я лишился, но рубцы ее о себе напоминали.
Помню, когда учитель разучивал с нами «Сердце матери», я долго боролся с собой.
Есть место на земле одно,
где счастье, верность и любовь...—
при этих словах я еще держался. На второй и третьей строфе слезы уже стояли в глазах. Но когда дошли до последней строфы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65