Яагуп, у которого была привычка надо всем смеяться, сказал, что тот, кто хочет понять, что такое манифест, пусть прочтет в школьной хрестоматии серенаду, которую волк поет козе:
Идем, идем со мною, козочка, сошью тебе я башмачки, красно-красны каблучки, шелком шиты ремешки.
Можно прочитать и слова птички, которыми она предостерегает козочку:
Ты не слушай злого волка, в его лапах жить недолго. Своя шкура — башмачки, свои жилы — ремешки шелковые...
Манифест — это и есть та самая волчья любовная песенка. Вечером палят винтовки, а наутро — манифест, может и наоборот случиться: вечером — серенада, а утром стреляют винтовки.
На этот раз отец и впрямь рассердился на Яагупа. Как смеет Яагуп, молодой парень, который едва из скорлупы вылупился, так издеваться над царским словом! Чего ему не хватает! Другое дело, если бы его забрили в солдаты или он оказался инвалидом войны! Но даже инвалиды не смеются так над царским словом, как он, здоровый, молодой мужик!
Когда манифест напечатали в газетах, отец основательно изучил его и созвал в школу пааделайдцев. Провели собрание и решили, что теперь Маак должен отдать им Пааделайд и не смеет требовать за него никакой цены, это должно свершиться безвозмездно. Выбрали посланцев, которые должны были сообщить барону решение собрания. Отца, дедушку Аабрама и еще четырех мужиков, которые, как только Маак объявится в мызе, все передадут. Но Маак больше в Лахтевахе не показывался, а управляющий, которому мужики выложили свое требование, только руками развел. Ему было велено выкопать картофель на мызных полях, вспахать жнивье и выплатить батракам жалованье. Выслушивать требование пааделайдцев и здешних арендаторов — дело самого господина.
Тогда мужики решили по очереди дежурить в мызе, чтобы, как только объявится Маак, сунуть ему под нос решение собрания. Но барон не появился. Поговаривали, что он со всем семейством отправился в Ригу, а оттуда и вовсе укатил в Германию. Единственное, что наши мужики, дожидаясь барона, принесли из мызы, так это две песенки. Одну из них я помню до сих пор:
Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног! Нам не нужно златого кумира! Ненавистен нам царский чертог!
И тут в Панкранна вернулся старый Элиас.
Годы в Пскове не изменили. Отсюда он уехал на перекладных, со швейной машинкой, двумя кожаными чемоданами — такой же несломленный он и вернулся. Седеепрежнего не стал и не мог стать — и раньше был седой как лунь. На другой день он уже был на Пааделайде, и Пиксы и Ряхки собрались у нас в доме. Элиас обрадовался, что ко мне вернулось здоровье, привез мне от матери поклон — да, он заходил в городе к Рахели, он отыскал ее но письму, и дал понять, что не считает грехом, что поддерживал Рахель, когда она после того, как ее бросил Высоцкий, испытывала горькую нужду.
В комнате наступило молчание. В душе у меня все смешалось — и ненависть, и любовь. У отца и Лены вытянулись лица, бабушка Лесбет и дедушка Аабрам слушали затаив дыхание. Яагуп усмехался, остальные ни слова не проронили.
Молчание продолжалось недолго. Важнее Рахели было то, что станется с нами самими.
— Что ты думаешь о манифесте?— спросил отец.— В народе поют песенку, что бары умирают, мызы сгорают, а землю и море нам оставляют. Даже на Сааремаа, говорят, кое к какому мызскому сараю подпустили красного петуха.
— Благодаря манифесту я и вернулся. Но недолго этот праздник продлится. У царя власти хватает. Надо нам всем, пока еще не поздно, уходить отсюда.
— А если объявят республику?
— Кто объявит? А если и случится такое, то у российского президента скоро будет еще большая власть, чем у бывшего царя. Русский народ никогда не знал свободы, простой люд никогда не выбирал своих правителей. Корни свободы захирели в душе народа. Как и животное, которое долго ходило в ярме, народ после встряски вернется в прежние ясли, к прежнему ярму, и станет дожидаться, когда его снова привяжут на цепь. Русский народ — хороший народ, в этом я сам убедился, и под умным царем, или как хочешь его назови, русские могут совершить еще великие дела. Но зерно свободы в его душе убито. Свобода в его сердце стала могильной землей. Кто возьмется эту свободу возделывать, искровенит свои руки, может занедужить и столбняком, особо если он другого рода-племени. Чем раньше мы уедем отсюда, тем лучше. Сейчас еще есть время, и у вас имеются парусники — скоро, может, никуда уже не вырвешься.
Старого Элиаса выслушали, но и на этот раз его слова не тронули людей. Пастор считал Элиаса бунтовщиком, сослал в Россию, и теперь, когда он вернулся, от него ждали большего. Но то, что он сейчас говорил, слово в слово
сходилось с его прежними речами — и это теперь, когда наконец что-то забрезжило впереди! В Хаапсалуском уезде жгли мызы, эти гадючьи гнезда, потому что считали: не сожги гнезда, гады тут же вползут в них обратно. Старый Элиас осуждал поджоги. Змеи устраивают сами себе «гнезда», а мызы возведены руками людей, крепостного народа. Не найдешь такого мызника ни в Эстонии, ни в Лифляндии, чтоб он своим трудом и потом воздвиг себе мызу, а если и отыщется, то он уже не гадюка, не враг человеческий. Мызы нужно у баронов отбирать.
— Давай отберем! — сказал отец.
— Кто отберет? Поджигатели мыз? Слепым гневом можно разрушать и убивать, а не вершить справедливость.
— Но ведь есть силы свободы, как поется в песне,— отозвался отец.
— Где эти силы свободы?
— Где-то они должны быть, потому что без них не было бы манифеста и даже той свободы, которая есть у тебя сейчас. До сих пор толковал бы в Пскове свою Библию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65