На Рог1ипе-1е11ег шторм бушевал еще в полную силу: наваливался на стены домов, гремел по крышам и ломал в лесу засохшие, старые, гнилые стволы. Лишь крепкие молодые деревья противостояли буре. А так как они составляли основу, то со стороны казалось, что ураган не затронул леса.
К вечеру ветер стих, и мы с Аароном вышли посмотреть, что же он натворил. Дома на острове уцелели, они выдерживали и посильнее штормы. Одну слабо закрепленную на якоре лодку выбросило на берег, около нее возились мужики. Но лес был завален валежником, сухими ветвями и сломанными трухлявыми деревьями.
— Ты посмотри, как ветер прочесал лес, сорвал все сухие ветви. Вот так он прочищает время от времени лес, отряхивает его от старья. Иногда не мешало бы так же пройтись и по людям. Тогда и я, старый сохлый сук, ушел бы однажды в землю,— сказал Аарон.
— По людям проходятся войны, но они вырывают молодых. Старых на войну не берут, чтобы не мешать молодым,— заметил я.
— Ох, люди, люди! Как вы далеки от природы! Используете ее, но зачастую рубите сук, на котором сами же сидите. Нужна ли была ядерная энергия, когда уже порох в избытке! Уничтожить все оружие! Очень хочется повоевать — только на кулаках! Еще в Библии сказано о том, как Давид из пращи поразил великана Голиафа. Теперь пращу заменила атомная бомба, которая убивает разом миллион людей. Это что, путь к лучшему? Швейная машинка гораздо лучше костяной иглы, которой эскимоска обшивает себя и свою семью. Но атомная бомба и праща библейского Давида? Это что, прогресс?
После шторма под вечер настроение у старого Аарона было грустным. Я не мешал ему размышлять, и Фебе не мешала. На другой день он поведал свою историю коротко, без вдохновения.
ААРОН И СВОДНЫЙ ВРАТ
После долгого пути на пароходе и в поезде великим благом здесь, в Ванкувере, на Гранвилл-стрит, должен был стать сон в постели, которая не раскачивается и не трясется. Наверное, так оно и было, однако полного спокойствия я не ощутил и тут. Мне бы радоваться — отец с матерью снова находились под одной крышей, хотя и в разных комнатах. Но я по ночам снова и снова оказывался во сне на Пааделайде и с криком бежал следом за матерью, когда она торопилась уйти в Кадака к своему Высоцкому. «Не уходи, мама! Не уходи!» — столь громко кричал я, что просыпался отец. На Пааделайде, когда мать жила у Высоцкого в Курессааре, я так по ночам не вскрикивал. Почему это происходило со мной сейчас, когда мать, посапывая, спокойно спала в соседней комнате? Этот страшный сон с небольшими изменениями, оставаясь по сути в прежнем виде, повторяется и теперь, в старости. Всего лишь позавчера я проснулся около трех часов ночи, задыхаясь от напрасного бега за матерью. А ведь она уже давным-давно покоится в земле. Да и сам Высоцкий, отец Беньямина, тоже стал прахом. А вот я, как видишь, живу, хотя конец уже близится. Много ли там человеку отпущено после восьмидесяти?
Может, у моего страшного сна есть и другие причины? Только ли родная мать? Не весь ли Пааделайд был мне второй матерью, не там ли оставались мои корни, не от нее ли бежав, я оборвал их и тем самым остался без корней?!
Беньямин не кричал во сне, спал как убитый под боком у старого Элиаса. Его никогда не бросала мать, возможно, он и вспоминал меблированную комнату, которую они снимали на боковой улочке в Курессааре, но эта комната не стоила того, чтобы тосковать о ней. Город на Сааремаа назывался и Курессааре, и Аренсбург. Для мызников и состоятельного люда он был Аренсбургом. Простые горожане и крестьяне, которые работали на господ, и те, кто продавал на рынке картошку, молоко, масло, яйца, дрова и разную снедь господам и должностным лицам, именовали город на эстонский лад — Курессааре. Беньямин слышал оба названия: мать вязала господам и онемечившимся эстонцам шерстяные вещи, но общалась больше с простым народом, поэтому Пенну толком и не понимал, в городе с каким названием он родился и жил. Город, в котором он теперь оказался, называли одинаково — Ванкувер,— чудно лишь то, что написание у него было чуточку другое: Уапсоиуег. Говорили в этом городе на разных языках и люди были разнокожие — белые, желтые, красные и черные, но все же больше разговаривали на незнакомом мне и Беньямину английском языке. Старый Элиас его знал. Однако Беньямин оказался головастым, и чужой язык давался ему легко. Он ходил в магазин с Элиасом и дядей Майклом и тут же понял, что «тПк»— это молоко, а — хлеб. На Пааделайде я учил немецкий и текст попроще понимал, но со здешним языком у меня было канители больше, чем у младшего ухватистого братца. В доме дяди Майкла мы говорили по-эстонски, но стоило Беньямину пойти на улицу, как он вбирал английский язык словно воздух. Со временем и я одолел его, но небольшой акцент остался до сих пор. Через два года Беньямин говорил уже настолько свободно, будто он родился в Ванкувере в английской семье. Пенну не оглядывался, за спиной у него не было Пааделайда, он был городским ребенком, а город не привязывает человека к себе так, как деревня. Пенну засыпал вечером мгновенно, а утром просыпался радостный и, посвистывая, спешил за дядей Майклом на улицу, разглядывать магазины, рынок, порт, большие пароходы и сотни других новых и увлекательных вещей, которые в Курессааре были иными или вовсе отсутствовали. В Курессааре никаких высоких гор не было, а тут, в Ванкувере, они находились совсем рядом, в белых снежных шапках.
Пенну не оглядывался, может, это и было одной из причин, почему он впоследствии быстрее, чем я и тысячи других, устроился в жизни. А я и во сне и наяву только и делаю, что оглядываюсь назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65