Историческая правда стоила бы крови, справедливость в суде оплачивалась деньгами и адвокатским умом. Я окончил деревенскую школу, скоро за плечами останется и приходская школа в Панкранна. Потом отец собирался отправить меня в городскую школу и даже в Тартуский университет.
— А Аарон тебе правду не откроет,— сказал Яагуп.— Правда, она и впрямь на стороне победителя. И не только правда. Море, лес и еще одно место, благодаря которому все мы на свет появились, тоже, говорят, принадлежат победителю.
— Придержи язык! — крикнула Лена.— Стыда, что ли, нет, дети слышат!
— Я тут детей не вижу. Наама скоро замуж выйдет, молодой господин через пару лет уже адвокат с умом. По законам Российской империи море в трех верстах от береговой линии тоже собственность землевладельца.
— А ты считай, отмель под водой и длина ее до острова три версты. Так что и по царскому закону Мааку до Пааделайда дела нет.
Яагуп махнул рукой. Всякий раз, когда разговор заходил о выкупе Пааделайда, ему по-своему становилось жалко отца. Жизнь уже достаточно потрепала его! Разве Элиас не объяснял ему или сам он не видит, в каком государстве живет! Насилие, обман, взятки, богатые задирают носы, бедные пресмыкаются. Если бы они не имели на вывозе камней такого хорошего заработка, отсюда давно надо было бы бежать. Яагуп стал напевать:
Не думал никогда, что у матроса жизнь такая ладная. Не гибнет хлеб на поле у него, и долг в корчме не мучает его.
Сам Яагуп в корчму не заглядывал и на публичный дом, наверно, тоже деньги жалел. Хвастался, что они с Гаабрелем такие кавалеры, что женщины сами должны их угощать, а не они женщин. Где-то, может, так и было, но только не на Пааделайде. Здесь они держались от девок и женщин подальше.
— Волк у своего логова овечек не задирает,— говорил Яагуп.
Летом, перед последним классом приходской школы, меня взяли коком на «Свой остров», чтобы я почувствовал, каким трудом достаются рубли на мое городское учение. Да, доставались они нелегко. Особенно тяжело приходилось деду Аабраму, которому в то время было уже за шестьдесят. Нанимать себе помощника он не хотел, один такой у отца уже был, призывного возраста пууратаский Пярни из Лахтевахе. Мы поставляли камни и на военно-морские молы, поэтому наша работа считалась казенной и наших парней призывного возраста на службу не брали, считали, что так они принесут казне больше пользы. Поэтому парни нанимались исполу, и кое-кто из них получал также место на пааделайдских парусниках, и не потому, что четыре судна для нашего островка было многовато, а потому, что в иные годы наше собственное мужское племя на Пааделайде редело. Женщин у нас было куда больше, чем мужчин. Мужчины сильнее вкалывали, быстрее изнашивались, раньше уходили на тот свет.
Коку за один рейс в Либаву платили десять рублей. При хорошей погоде делали четыре, а то и пять рейсов в месяц — за четыре недели в кармане сорок рублей у едва достигшего конфирмационного возраста парня, но моей заботой было не только варить суп и кашу. Отец, Пярни и старый Аабрам подвозили камни — лодку за лодкой,—
переваливали их на палубу, а я набивал ими трюм. Спина деревенела, особенно когда погода выдавалась спокойной, а ночь лунной. Тогда и ночью не смыкали глаз до тех пор, пока судно не бывало загружено, люк не задраен, лодки на палубе не принайтованы. Пярни знал мотор лучше отца и Аабрама, он запускал двигатель, и мы на тихом ходу выбирались из бухты. Когда был хоть малый ветерок, помогавший двигаться, мы поднимали паруса — мотор-то берегли,— и лишь тогда коку позволялось уйти на полубак, в то время как один из мужиков, обычно отец, первым вставал за руль. Вахта сменялась через каждые два часа, коку нести вахту не требовалось. И в Либаве коку бывало полегче — не нужно было обниматься с камнями, главное — следить, чтобы каша не пригорела и было чем как следует мужикам подкрепиться, ведь теперь им предстояло поднять из трюма на палубу три тысячи пудов камней, спустить их на тачках с палубы на землю и там уложить в кубические сажени так, чтобы покупщик смог их обмерить. У нас был трехсаженный парусник — камни складывали на берегу по пол кубической сажени. В следующий рейс уже не надо было укладывать камни на земле; по прибытии к причалу по ватерлинии полностью загруженного судна проводили краской черту. Но на сааремааском берегу, когда нагружали парусник, работа у мужиков оставалась по-прежнему тяжелой, и мне было очень жаль старого Аабрама. В постолах, в грубых домотканых штанах и рубахе, подвязан куском веревки, по пояс в воде, выдирать руками со дна камни,— как правило, они затянуты песком,— весь мокрый, а надо перевалить сто пудов камней в лодку, подгрести на ней к паруснику, возле него опять перевалить через грудь те же сто пудов из лодки на палубу, вернуться на пустой лодке к рифам, и так в течение долгого дня до пятнадцати раз, с восхода до заката солнца, при луне еще и ночи захватывая, пока твоя доля, тысячепудовый груз, не окажется в трюме «Своего острова». Нелегко было и Пярни, и отцу, не говоря уже о старом Аабраме. Конечно, пытались облегчить труд, изобретали клещи и вилы для камней, для больших камней — лебедку, с их помощью пытались, не залезая в воду, нагрузить лодку, но дело с этими инструментами подвигалось не очень споро. Быстрее всего лодка наполнялась, когда сам стоишь в воде, в постолах, носками ног подкапываешь в песке камни и руками поднимаешь их в лодку.
Как бы дедушка Аабрам ни свыкся с этой работой, каким бы закаленным он ни был, годы давали о себе знать,
и после рейса в последнюю неделю в Либаву он слег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65