Все это запомнилось Рейнопу не потому, что Кирсти Сарапик произвела на него какое-то особенное впечатление. Его память не раз поражала женщин, и не одна приняла это за доказательство глубокого увлечения.
Рейноп знал отца Кирсти, известного мастера, у которого многие его сослуживцы по полку шили мундиры. Даже начальник дивизии ходил в брюках, сшитых старым Сарапиком. Что делал господин Сарапик в советское время, Рейноп не знал, потому что после выхода, в отставку он уехал из Тарту. Но он не мог поверить, что старый портной эвакуировался. Коммунистом Сарапик никогда не был. Совершенно непонятно, почему Кирсти в армии. «Какие невероятные фокусы выкидывает время!» — думал Рейноп.
— Время выкидывает невероятные фокусы,— сказал он, как бы продолжая слова Кирсти, и заговорил о другом: — Всегда приятно встретить старых знакомых. А встреча с вами радует меня вдвойне.
Кирсти не могла и не хотела обмениваться ничего не значащими любезными фразами. Еще слишком свежо было волнение после только что происшедшего.
Незаметно она рассказала Рейнопу о случившемся возле мусорной кучи. Тот внимательно слушал.
— Человек — продукт обстоятельств,— спокойно заметил лейтенант, когда Кирсти закончила.— Когда нас ставят в нечеловеческие условия, мы...
Кирсти не дала Рейнопу договорить.
— Кто ставит нас в нечеловеческие условия? — спросила она и посмотрела прямо в глаза собеседнику.
Мати Рейноп выдержал испытующий взгляд девушки.
— Война,— коротко ответил он.
— Ив солдатской шинели мы должны оставаться людьми.
— Извините за прямоту, по раз вы хотите честного разговора,— сказал Реиноп,— война не учебный лагерь...
— Я видела войну очень близко,— снова прервала его Кирсти.
На этом и кончилась их беседа. Кирсти торопилась в медсанбат. Реиноп попросил разрешения как-нибудь разыскать ее, но Кирсти ничего не ответила.
Не для красного словца сказала она, что видела войну очень близко. Боевое крещение она получила еще в Эстонии, в истребительном батальоне.
Если бы Реиноп в начале войны жил в Тарту, тогда он, возможно, слышал бы разговоры, которые ходили о Сарапике и его дочери среди бывших владельцев магазинов, мелких фабрикантов и так называемых средней зажиточности людей. То, что Сарапик одним из первых вс!упил со своей мастерской в артель, не удивило наиболее дальновидных. Ведь Сарапик в новой, созданной из мелких предприятий артели стал первым закройщиком. И работал он в своей прежней мастерской. Устроился неплохо. Конечно, это не то, что свое дело, но жить можно. Материал, заказы — все проходило через его руки. Портные все старые знакомые, в таких условиях не так уж трудно и для себя кое-что отложить. Никто не верил заверениям Сарапика, что он уважает закон, государственного добра не трогает и частных заказов не принимает. Каждый на его месте говорил бы так! Дурным слухам о Сарапиках начали верить, когда его младшая дочь поступила на службу к настоящим красным. Кое-кто и этот шаг считал хитростью Сарапика. Кирсти была хорошенькая, горячая девушка. Стать тестем какого-нибудь партийного деятеля, кого-нибудь обладающего при новом строе властью — эта перспектива вызывала зависть многих быв ших конкурентов Сарапика.
Мало кто знал, что Кирсти пошла на работу в Рабочий дом без ведома родителей, по приглашению бывшего подмастерья Сарапика Мартенсона, долгие годы связанного с подпольщиками. Не докладывали посторонним и о том, что старый Сарапик не очень-то заботился об образовании младшей дочери. Плату за обучение в средней школе он после неоднократных просьб все же вносил, но о поступлении Кирсти в университет не хотел и слышать. Целый год после окончания школы пропал впустую, и это было нелегкое для Кирсти время. Старшая сестра училась в университете, старший брат работал у отца, младший брат кончал гимназию, только она ничего не делала. Отец устроил дочь в магазин готового платья, но Кирсти сбежала оттуда. Заведующий магазином не давал ей покоя. Наконец старый Сарапик внял просьбам дочери и жены и согласился платить за обучение Кирсти в университете. За первый семестр он уплатил, а потом так долго тянул, что Кирсти предпочла уйти из университета. Осенью она с радостью ухватилась за предложение Мартенсона работать в Рабочем доме машинисткой. Отец узнал об этом не сразу.
С июля 1940 года Кирсти окружали новые люди. Работа ей нравилась — хлопотливо, но интересно. Вскоре ее перевели на должность технического секретаря в городской партийный комитет. Кое-кто из работников комитета относился к ней настороженно, помня, что она дочь бывшего мелкого предпринимателя, но помогли доброе слово Мартенсона и искренняя преданность Кирсти власти рабочего народа. В начале войны вместе с другими работниками комитета она пошла в истребительный батальон, отступала в его рядах до Нарвы, а потом через Кингисепп в Ленинград. Перед уходом из Тарту, прощаясь с матерью, она долго плакала, но никакая сила — даже уговоры матери — не заставила бы ее бросить товарищей. Отец не уговаривал дочь остаться дома. Он как-то необычно смотрел на дочь, и она поняла, что суровый и зачастую такой неуступчивый отец любил ее.
— Ты сама нашла свой путь. Помоги тебе бог идти по нему до конца.
Это все, что сказал ее отец.
Старый Сарапик не препятствовал вступлению дочери в истребительный батальон, и это вызвало шипение тех, кто в душе не примирился с советским строем. Кокетничать с властью, которая становится все увереннее и сильнее, использовать законы и возможности этой власти — это они считали понятным делом. Но власть, которая рушится, разваливается,— ее защищают или ослепленные приверженцы этой власти, или круглые дураки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83