Да и сам Кальм махнул рукой — ему, кажется, действительно было безразлично, что с ним происходит. В конце концов, они ведь остались в одном отделении.
Старшиной роты назначили человека с обмороженными ногами, который в карантине спал рядом с Тяэге-ром. В тот день, когда Симуль вызвал в землянку по.-литрука, Тяэгер разговорился с этим человеком. Звали его Отто Рюнк. Мобилизован, как и Тяэгер. Но в труд-армии он не был.
— Можешь благодарить бога,— сказал ему Тяэгер. Потом ему было совестно. Потому что Рюнк пережил
страшные дни блокады Ленинграда.
— Собак вы ели? — спросил Тяэгер.
— Кое-кто ел и собак.
— Непохороненные трупы валялись на улицах?
— Валялись.
— Бомбил крепко?
— Бомбил.
— Что ты там делал?
— Три недели был в госпитале. Немецкий самолет расстреливал тонущих — наш корабль потопили. Меня ранило в плечо. Потом был на оборонных работах. Потом — на фронте. Снова ранило. Не хотел из Ленинграда уходить. Но дали команду — в эстонскую дивизию.
На следующий день Тяэгер сказал Рюнку:
— Забудь.
Рюнк не понял,
— Я вчера глупости говорил. Будто тебе повезло, что в трудармию не попал. Забудь об этом.
— И повезло, В Ленинграде смерть была ближе и голод сильнее. Но я не жалею, что остался там.
— Ты в партии?
— Нет,— ответил Рюнк.
Почему-то Тяэгер ожидал другого ответа.
Он говорил с Рюнком о многом. О войне, о сражениях под Москвой и Ленинградом и о том, кто где работал до войны. О родных, Рюнк — каменщик, женат, имеет ребенка. Рассказал Рюнк и о своем брате, который спрятался от мобилизации. Кто его знает, что он теперь там, в Эстонии, наделать может...
Рюнк понравился Тяэгеру.
— Со старшиной нам, кажется, повезло,— сказал он Кальму.
Тот равнодушно пожал плечами.
По мнению Кальма, ничего не изменилось. Был барак, здесь землянка. Земляной пол и затхлый запах погреба. Сумрак. Нары.
— Здесь я опять чувствую себя человеком,— убеждал его Тяэгер.— Еще разобьем фрицев и вернемся домой настоящими мужчинами.
Кальм скептически кривил губы.
— Шамовка поплотнее и одежда получше,— утверждал Тяэгер.
— Пятиконечная звезда на пилотке,— укусил теперь Кальм.
— А что же там должно быть? — спросил Тяэгер. Кальм молчал.
— Парень,— сердито сказал Тяэгер,—- не мели глупостей.
— Знай себе смейся, как я,— влез в разговор Рауднаск.
— А ты чего нос суешь? — окрысился Тяэгер. Рауднаск отошел, посмеиваясь.
Наступил день, когда разволновался и Кальм. Их повели в баню, выдали обмундирование и распределили по ротам. В новой форменной одежде они показались чужими друг другу. Тяэгер выглядел выше и стройнее. Особенно когда снял шинель. Гимнастерка была ему узка, рукава коротки. Остриженная наголо голова и гладко выскобленный подбородок делали его еще моложе.
— Ну и рожа! — заметил он, рассматривая в карманное зеркальце свое большое лицо, крепкий нос и тяжелый подбородок.
И Энн Кальм выглядел помолодевшим. Отражение в зеркале напомнило ему дни, когда он отбывал воинскую повинность. Такая же остриженная голова. Только серовато-голубые глаза не глядели больше на мир жадным, удивленным взглядом. Глаза как будто не свои. Чужой взгляд, чужие и глубокие морщины, появившиеся в углах рта. И верно — такие глаза могли быть у старика, ничего не ожидающего от жизни. Но Кальму всего двадцать три года.
— Все мы на одно лицо, медведи в обмотках,— произнес Рауднаск.— Хорошо хоть по фамилии зовут, а то можно и забыть, что ты вообще человек.
— Кто не чувствует себя человеком, тот, наверное, и не человек,— высказал свое мнение Тяэгер.
— Во время войны солдат — это человек номер один,— сказал Соловьев.
— Не говори мне о войне,— вздохнул Вески.— У меня дом остался недостроенный. Красивый дом, ветки березы свисали над крышей...
Рауднаск насмешливо скалил зубы.
Взволнованным Кальм оставался недолго. Он опять ходил мрачный, упрямо не признавал приказов и распоряжений, вяло и неохотно выполнял упражнения во время учений. По вечерам, в свободное время, он или лежал на нарах, или же уходил в березовую рощицу.
Березы росли и между землянками, и на учебном поле, изрытом стрелковыми ячейками. Вдали синели горы. Высокие горы, многие вначале принимали их за облака. Однажды на тактических занятиях в четырех-пяти километрах от лагеря рота вышла к ярко-синему озеру с извилистыми берегами. Озеро поменьше сверкало рядом с лагерем, за штабом полка, но низкие берега были голы, и оно не оставляло такого глубокого впечатления.
Как-то вечером Энн встретил в березовой роще Кир-сти Сарапик.
Он сразу узнал девушку.
Кирсти прошла совсем близко. Она была не одна. Рядом с нею шли младший лейтенант Симуль и молодая женщина, старший лейтенант медицинской службы. Командир взвода требовательно посмотрел на Кальма, но тот не поднял руки к фуражке,
Ночью ему не спалось.
Он не знал имени Кирсти и мысленно называл ее Березкой.
В эту ночь в нем снова заспорили два «я», впервые за несколько месяцев.
Первое «я». Спи, идиот. Она — фифочка, развлекает командиров и комиссаров.
Второе «я». Ты не смеешь плохо говорить о ней!
Первое «я». Она...
Второе «я». Перестань. Я знаю, что ты хочешь сказать. Это неправда. Она нравится и тебе, ты только не хочешь сознаться.
Первое «я». Нравится. Но мне и тебе,— не забывай, что это одно и то же,— понравится сейчас любая юбка. Она лакомый кусок. Но для нее у тебя руки коротки. Ты солдат, таких тысячи. Ты — козявка,
Второе «я». Я человек.
Первое «я». Это она тебе сказала. Она, кого ты сентиментально окрестил Березкой. Ох и короткая же у тебя память! Разве завшивевшая куча тряпья в углу барака — это человек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83