Действительно, прошло немного времени — ив голове у него прояснилось, на сердце стало легко. Кремер так сильно вздохнул, что усы его взметнулись кверху, вытер платком лоб и улыбпулся.
Слава богу, библейская история во многом к нему не подходит! Сравнение сильно хромает, и хромает именно в его пользу! В соседстве с благочестивым Давидом грешному Кремеру нет нужды опускать глаза.
Правда, Кремер тоже отнял у бедняка его овечку, но разве он взял ее тайком, бесстыдной хитростью, насильно, без всякой мзды? И ведь овечка эта осталась у них обоих в почти равных долях — на радость и тому и другому, в то время как Давид, не убоявшись кровавого преступления, лишь бы достигнуть своей цели, присвоил себе вожделенную добычу целиком. И где у Кремера эти «неисчислимые стада», чюбы можно было равнять его поступок с деянием царя Давида, которого небо так щедро благословило множеством жен и наложниц? И наконец, откуда человек, взявший овечку, мог знать, что ее владелец будет задним числом жалеть о ней?
Однако Ульрих фон Кремер был далек от мысли признать себя совершенно невиновным. Он отнял у ближнего то, чем ближний дорожил,— это положение оставалось в силе. Следовахельио, требовалось решить вопрос, каким образом умилостивить верховного судию и вознаградить ближнего, потерпевшего урон, чтобы отделаться более легким наказанием.
Что касается наказания, то оно, по мнению Кремера, не могло быть уж очень тяжким. Даже великого грешника Давида бог покарал только смертью одного ребенка, а детей у него было великое множество. Будет, наверное, достаточно, если у Кремера, совершившего мелкий проступок, падет от ящура какая-нибудь престарелая корова. Может быть, еще случится неприятность с лошадью или быком — по не больше. Ибо в покаянии (Кремер принес ил кабинета календарь), в искреннем покаянии он не уступит царю Давиду.
Ну сегодня среди, дня — мерное воскресенье нового месяца, и будет богослужение на немецком языке; он поймет и к причастию. И молиться он решил боте регулярно, чем до сих пор, и был даже готов, как Да-иид, поститься, если бы этого требовала его религия.
Ульрих опять начал шагать из угла в угол о том, как теперь быть с Приллупом, Во дворе зашил Султан, бдительный ночной страж, и Кремер жилеткой, некое успокоение решился, прижав нос к самому стеклу, бросить взгляд спорна из одного, потом из другого окошка, что он вообще по любил делать, особенно в последнее время.
Так что же Приллупу?
Скостить ему по четверть копейки со штофа?
Гм-м, но ведь он, Кремер, недавно расспросил кое-кою и узнал, что другие помещики и так уже получают <щ молоко на целую копейку больше, чем он. Он подумывал даже (кто бы мог его в этом упрекнуть!) с будущего юрьева дни набавить штоф — только полкопейки.
Тогда, может быть, четверть копейки?..
До чего же темно на дворе!
Он отвернулся от окна, опустил занавеску, подошел к ночному столику — Кремер сейчас находился в спальне — и взял из коробочки конфет малиновое сердечко. При этом его взгляд коснулся светлой стали револьвера, лежавшего в приоткрытом ящике. Рассеянно взяв оружие в руки, Кремер подумал — не зарядить ли его. Где-то, кажется, есть несколько патронов. Но после осмотра выяснилось, что револьвер уже заряжен, и Ульрих вспомнил: он зарядил его около месяца назад, после прошлого платежного дня, в такой же темный вечер, как сейчас.
Значит, прибавить по четверть копейки?
Ульрих положил револьвер на столик —не любил долго держать в руках огнестрельное оружие — и, посасывая малиновое сердечко, вернулся в залу.
Постепенно у него созрело благое решение: ничего не набавлять на штоф — ни половины, ни четверти копейки, а чтобы Тыну получил нечто ощутимое, постараться увеличить к весне стадо, по крайней мере, на четыре-пять коров. Больше товара — больше прибыли.
Да, эта мера выглядела вполне пристойно. И осуществление ее было в пределах возможного благодаря нынешнему обильному урожаю картофеля.
Кремер погасил огонь в зале, остановил тренькающую шкатулку и отправился спать. На чердаке пел петух управляющего, было уже далеко за полночь. В природе, скованной молчанием и тьмой, казалось, наступала перемена: в дымоходах начало жалобно посвистывать.
Господии Кремер задул свечу. Ставя шандал на ночной столик, он нечаянно коснулся рукой холодной стали и с внезапной дрожью пырнул иод толстое мягкое одеяло.
И там не забыл прочесть молитву.
Придя к решению — сразу же после причастия уехать в Сяргвере и провести середину зимы у родных, мяэкюль-ский помещик заснул и проспал до позднего утра, сиявшего свежим снегом.
Но как ни были искренни и основательны, по мнению господина фон Кремера, его старания искупить свой грех, ему ни сейчас, ни позже не пришла в голову одна простая мысль, а именно: вернуть овечку ее владельцу. Такой возможности он не взвешивал, даже не рассматривал — настолько он был от нее далек. Вот и случилось так, что упомянутый владелец сам поставил перед ним этот вопрос. Произошло это через три месяца, первого марта, когда мяэкюльский барин прибыл из Сяргвере, чтобы принять плату за молоко, а затем в городе рассчитаться этими деньгами по разным счетам, что надо было сделать не позяче марта.
Приллуп выложил на стол деньги за три месяца — бумажки и монеты (сегодня здесь было особенно много медяков, несколько порядочных кучек) — и, уставившись на них влажно поблескивающими глазами, произнес:
— Барин могли бы теперь согласиться и просто так...
— Как это — «просто так»?
— Без нее.
— Ты, значит, хочешь отказаться от молока?
— Да нет, где там... Но уже вроде бы хватит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58