Все вымерзают.
Когда такое случается, это напоминает зуб с выпавшей пломбой.
Невозможно оставить в покое. Его надо осторожно пробовать, разрабатывать
местность вокруг, пихать его языком, думать о нем -- и не потому, что это
доставляет удовольствие, а потому, что он лезет в голову, а вылезать никак
не хочет. И чем больше я щупаю и пихаю тему ухода за мотоциклом, тем больше
он раздражается, а это, разумеется, вдохновляет меня щупать и пихать еще
больше. Не чтобы подразнить его, а потому что это раздражение кажется
симптомом чего-то более глубокого, чего-то лежащего под поверхностью. Того,
что не очевидно немедленно.
Когда болтаешь о контроле рождаемости, разговор замораживает не сам
предмет спора: больше или меньше следует рожать детей. Он лишь на
поверхности. Внутри же -- конфликт веры: эмпирическое планирование общества
против авторитета Бога, как учит католическая церковь. Можешь доказывать
практичность рассчитанного отцовства, пока самого себя слушать не устанешь,
-- это ни к чему не приведет, поскольку твой антагонист не приемлет
допущения, что все общественно практичное хорошо само по себе. Хорошесть
для него имеет иные источники, которые он ценит так же -- если не выше, --
как и общественную пользу.
Так и с Джоном. Я мог проповедовать практическую ценность и
достоинства ухода за мотоциклом до хрипоты -- на нем не оставалось ни
вмятины. После первой же пары фраз на эту тему его глаза совершенно
стекленеют, и он меняет предмет беседы или просто смотрит в сторону. Он не
хочет об этом слышать.
Сильвия тут совершенно на его стороне. На самом же деле она еще
выразительней. "Это просто все... другое", -- говорит она, если у нее
задумчивое настроение. "Как мусор", -- отмахивается, если нет. Они не хотят
понимать. Хотят не слышать про это. И чем сильнее я пытаюсь понять, что
именно заставляет меня наслаждаться механической работой, а их -- ее
ненавидеть, тем более неуловимым оно становится. Конечная причина этой,
поначалу небольшой, разницы мнений, оказывается, залегает глубже, намного
глубже.
Их неспособность вычисляется моментально. Они оба более чем достаточно
сообразительны. Любой мог бы научиться отлаживать мотоцикл за полтора часа,
если бы приложил сюда ум и энергию, а сбереженными деньгами, энергией и
отсутствием всяких задержек им за эти усилия отплатилось бы стократно. И
они это знают. А может, и нет. Трудно сказать. Я никогда не задаю им таких
вопросов. Лучше просто смириться.
Но помню, как-то раз перед баром в Сэвидже, Миннесота, на просто
испепеляющей жаре я чуть было не сорвался. Мы просидели внутри где-то около
часа, а когда вышли, машины так раскалились, что на них едва можно было
сесть. Я уже завелся и готов ехать, а Джон еще давит на педаль ножного
стартера. Бензином воняет так, будто рядом нефтебаза -- я говорю ему об
этом, думая, что он и так поймет: его двигатель залит горючим.
-- Да, я тоже чувствую, -- отвечает он и продолжает качать. Все
качает, качает, качает и качает, я уже не зиаю, как еще ему сказать.
Наконец, сам заводится уже по-настоящему, по лицу катится пот, сил жать на
педаль больше нет, поэтому я предлагаю ему вытащить свечи и просушить их,
проветрить цилиндры, а мы пока сходим и возьмем еще по пиву.
О, Бог ты мой, нет! Он не хочет влазить во все это.
-- Во что -- "в это"?
-- Ну, доставать инструменты там и все такое... Чего ради ему не
заводиться? Совершенно новая машина, а я все делаю по инструкциям. Смотри
-- по самые свечи, как говорится.
-- По самые свечи?
-- Так в инструкции написано.
-- Так то когда холодно!
-- Но мы же там всего каких-то полчаса просидели, -- недоумевает он.
Ну, это меня совсем...
-- Сегодня жарко, Джон, -- говорю я. -- А им надо остывать дольше даже
в мороз.
Он чешет голову:
-- А почему тогда об этом в инструкции не пишут?
Он открывает заглушку, и мотоцикл заводится со второго качка.
-- Так вот в чем дело, наверное, -- радостно говорит он.
На следующий день мы проезжали мимо того же самого места, и история
повторилась. Но я был полон решимости не произносить ни слова, и когда моя
жена попросила сходить и помочь ему, я покачал головой. Я сказал ей, что
пока он действительно глубоко свою нужду не прочувствует, любую помощь он
будет просто отвергать. Поэтому мы отошли в сторону, сели в тенечке и стали
ждать.
Я заметил, что, качая педаль стартера, от был сверхвежлив с Сильвией,
что означало крайнюю степень гнева, а она взирала на все это с выражением
"О, боги!" на лице. Задай он один-единственный вопрос, я бы подскочил к
нему поставить диагноз через секунду же, но он этого не сделал. Прошло,
должно быть, минут пятнадцать, прежде чем он завелся.
Потом мы снова пили пиво у озера Миннетонка, и все за столом болтали,
а он молчал, и я видел, как внутри он весь скручен в узлы. Хотя столько
времени уже прошло. Может, чтобы развязаться, он, наконец, сказал:
-- Знаешь... когда он не заводится вот так, это просто... Я на самом
деле превращаюсь в такого монстра внутри. У меня просто паранойя начинается
из-за этого.
После этих слов он, кажется, расслабился и добавил:
-- У них ведь был только этот мотоцикл, понимаешь? Вот этот лимон. И
они не знали, что с ним делать: отослать обратно на завод, сдать в
металлолом или еще что-нибудь... А в последний момент они увидели, как
подошел я. С восемнадцатью сотнями в кармане. И они поняли, что проблем у
них больше нет.
Я этак вот нараспев повторил ему свой призыв к собственноручной
регулировке мотоцикла, и он очень старался слушать внимательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22