Улица, всегда безлюдная, ожила. Народ сбежался поглядеть,
как будет и что будет.
Во двор вступил губернатор, за ним бригадный генерал и
другие чины. Выступали с важной медлительностью и как будто
боялись провалиться.
Остановились у входа: не было приличной прихожей с
приличествующей вешалкой. Маленькие сенцы и дверь в комнату.
Где оставить шинели? Для передачи царской телеграммы нельзя
входить в шинелях. Если приехали, то надо явить себя во всем
начальственном виде.
Околоточный кивнул головой полицейским. Два от ворот, два,
стоящих на полпути от ворот до домишка, подскочили к двум,
стоящим у крыльца, вытянулись выполнять приказания... Замерли в
ожидании. На руки полицейских господа сбросили шинели, плащ
губернатора ловко подхватил околоточный.
Дорога во двор оказалась свободной, любопытные столпились
у всех окон. Полицейские не могли помешать, с шинелями на руках
они были прикованы к месту, не могли бежать, выгонять, взять на
окрик тоже нельзя: господа начальники близко, полицейским более
привычно действовать "действием". А надо стоять и не замечать
любопытных у окон.
Кто-то виноват во всем этом, и нет времени искать
виновного. А все царица с ответной телеграммой... кабы ей!
У дверей околоточный докладывал о притолоке. Губернатор
остановился. Короткий разговор: -- Не могли вырубить? -- Так
что, ваше пре... -- Болван!
-- Так что, ваше превосходительство, извольте сильнее
наклониться.
Губернатор и все чины приготовились повергнуть в трепет
своим великолепием, своей начальственной осанкой! Устрашить и
заставить согнуться в поклоне! А надо наклоняться, входить с
опущенной головой. Особенно трудно было губернатору: высокий
воротник мундира подпирал голову, а корсет, стягивающий
довольно тучный живя^ для придания стройности фигуре, не
позволял наклоняться. Стройности в фигуре губернатора давно уже
не было, осталась одна выпяченная важность.
Если бы на телеграмме не был указан адрес Куликовского, то
можно было бы вызвать, даже коляску послать за ним, заставить
подождать в приемной часа два-три и допустить до себя, вручить
телеграмму, сохраняя собственное достоинство. И этот
телеграфный запрос: "В достаточной ли мере оказывается уважение
и внимание господину Куликовскому? "
Губернатор подогнул колени. Так он никогда никуда еще не
входил.
Случилось и еще нечто, не бывшее в жизни его
превосходительства: треуголка мешает! Нет места красиво согнуть
и слегка отогнуть левую руку, поддерживающую треуголку, и
шпага, как нарочно, подвернулась неловко, подняла фалды
мундира. Так и пришлось войти с поднятым хвостом! И вприсядку!
За окном кто-то крикнул: "Губернатор петухом идет!.."
Приходилось бывать на больших приемах и самому делать приемы,
но такого глупого положения не было.
Входили, расправлялись. А картинность торжественного,
грозного входа уже пропала. Вошли. Вытянулись истуканами.
Торжественным и даже строгим стоял хозяин. Он одним общим
взглядом убедился в наличии парадных мундиров и регалий, не дал
времени здороваться. Обернулся к иконам лицом, воздел руки и
начал молиться. Пришлось и гостям молиться.
Громко поминая имя царя. Куликовский сделал земной поклон
и обернулся на гостей.
Гости вытянулись, окаменели:-- "Этого еще недоставало!".
Первым торнулся из окаменелости губернатор, достал носовой
платок, бросил на пол, еще не просохший, -- губернатор берег
свои белые брюки.
Гости по-своему делали земные поклоны: опускались на одно
колено. Тугие воротники мундиров мешали наклонять голову,
вместо поклона чуть подтягивали подбородок и опускали глаза.
С этим Александр Павлович мирился: если, по понятиям
"чинов", так подобает -- вместо поклона подмаргивать иконе,--
пусть так поупражняются. Кто из них решится за царя не молиться
при всем честном народе?
Поднялся Куликовский, возгласил моление за царицу и снова
бухнулся на колени, и снова обернулся на гостей. Гости все
стояли на коленях. При упоминании имени царицы гостей заметно
передернуло. Некоторые волками оглядывались на портрет царицы.
Чувствовалось, что все ругательства и проклятия по ее адресу
кипят в "молящихся" .
Пришлось вставать на колени и за наследника, и за всю
царскую семью. Да не один раз! Куликовскому этого было мало.
Запел полным голосом молитву за царя, обернулся и бросил: --
Пойте!
Запели. От злости голоса хрипят, зубы скалятся, кулаки
зуботычины готовят, а поют!
-- Хор -- хуже не придумать, а поют громко. Стараются один
перед другим доказать усердие в молитве за весь царствующий
дом.
Во все окна народ глядит, слушает. Послушали за окнами,
шапки сняли и тоже запели. Получилось всенародное пение за
царя, и получился беспорядок. И запретить нельзя!
Один Куликовский находил, что так и быть должно. Подражая
регенту, размахивая руками, запел еще громче! Больше часу
продолжалась молитвенная гимнастика и пение. Очень походило на
издевательство над высочайшими особами. Куликовский с усмешкой
поглядывал на портреты и оглядывался на поющих важных господ,
усердствующих один перед другим. Устал Александр Павлович или
надоело ему разыгрывать комедию,-- громко возгласил:
-- Аминь! -- Обернулся к гостям с видом, милостиво
подпускающим к себе.
Губернатор откашлялся и, с трудом сдерживая бешенство,
начал: -- Господин Куликовский!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23