– Тончайшим слухом мне удалось уловить мгновение, когда блоха испускает накопившийся в ее животе ветер, – сказал герцогу шут, выпрямляясь, насколько это возможно при его несчастном уродстве, – для вашей светлости я сочиняю трактатец о паразитах, где намерен сообщить новые сведения сверх того, что известно воспитателю блох и других подобных животных, знаменитому автору Ротелло ди фико.
Здесь шут протянул несоразмерно длинную руку, указывая на Леонардо. Отвечая обидчику, флорентиец сказал:
– Деметрий Афинский Полиоркет, или Разрушитель городов, говорил, что не видит разницы между словами и речами бессмысленных невежд и звуками и шумами, произносимыми брюхом, заполненным избытком ветров. Действительно, ваша светлость, – корпусом Леонардо повернулся к этому кривляке, присевшему поодаль от своего повелителя, между тем как лицо говорящего по-прежнему было обращено к герцогу Джангалеаццо, – Деметрий сказал это не без основания, так как нет разницы, откуда такие люди испускают звук, поскольку цена и сущность звуков одна и та же.
Тут все присутствующие, в их числе герцогиня, весело рассмеялись, тогда как Леонардо торжествовал, ожидая, каким из указанных способов ответит ему этот необдуманно на него напавший.
При телесной слабости герцога и малой выносливости к лишениям, неизбежным в открытом поле и в лесу, когда ветви деревьев больно хлещут по лицу, а колючий терновник впивается и жалит всадника и лошадь и та, в свою очередь, подбрасывает ношу в седле без всякой мерности и к подобной скачке невозможно приспособиться и привыкнуть, Джангалеаццо всему на свете предпочитал гудение егерского рожка, лай собак, свист прислуги и так далее. К обиде других напрашивающихся сопровождать герцога во время прогулки, тот выбирает Леонардо, который не ест мясную пищу и охоту называет pazzia bestialissima, или зверское безумие, несправедливое и жестокое, поскольку нападают на невооруженный народ, имеющий при себе только крылья, плавники или копыта, чтобы спасаться.
Что может быть приятнее, нежели имеющий досуг образованный собеседник? Неудивительно, если герцог Миланский, в свое время обучавшийся древним языкам у природного грека Ласкариса, обращается к Мастеру, ссылаясь на Аристофана, у которого в одной из комедий Сократ объясняет жужжание комара исхождением газов из его кишечника.
– Не скажешь ли ты, каким органом муха производит неустанное свое жужжание? – спрашивает Джангалеаццо, встряхивая гладко расчесанными светлыми волосами, названными Беллинчоне в одном из его сонетов гривою миланского льва.
– Если бы мухи производили звук, слышимый при их полете, ртом или другим отверстием, – сказал Леонардо, – то поскольку звук этот долгий и непрерывный, понадобился бы внутри мех, намного превышающий размеры животного, способный выгонять такую большую и длинную струю воздуха. Кроме того, должно было бы время от времени наступать долгое молчание при втягивании большого количества воздуха внутрь. А что у мухи звук в крыльях, ваша светлость убедится, слегка подрезав их или намазав медом, так, чтобы она не вполне лишилась возможности летать. И будет видно, что звук, производимый движением крыльев, станет глухим и тем более изменится из высокого в низкий, чем большая будет помеха у крыльев.
Когда проницательный взгляд Леонардо замечает недоступное другим наблюдателям, как бы чудесный челнок без перерыва снует и находит нужные слова в обширном помещении памяти; когда строки его ровной скорописи выстраиваются справа налево – это сплетается ткань, подобная драгоценной невидимой паутине, окутывающей те или иные явления природы и вещи, которые Мастер обдумывает. Впрочем, англичанин Бэкон, всеми согласно признанный как основатель экспериментального метода и научной индукции, говорит, что конечная цель познания должна быть достигнута пчелиной работой, а не паутинным тканием, имея в виду, что не изнутри, подобная паутине, рождается истина, но исключительно путем наблюдения и опыта.
27
Вес давит на свою опору и проникает и проходит по самой своей природе из опор в их основания; он находится целиком во всем основании и целиком во всей опоре этого основания и проникает из опоры в опору, вплоть до центра мира.
Хотя стены собора выведены едва ли на локоть, осмотревшись в подземной крипте, напоминающей о первоначальном положении христианства, опасавшегося показываться открыто, удается все же представить, насколько урбинец Донато Браманте добавит изумительной круглости костлявому, почти сплошь готическому населению города Павии: подразумеваются, понятное дело, произведения архитектуры. Но если, прохаживаясь как бы по протянутой вдоль основания пилонов нити, Франческо ди Джорджо отмеривает расстояния ступнями, а следуя крутизне сводов, сам наклоняется и поводит рукою в воздухе, вся его повадка и вид заметно меняются, будто бы в его незначительную фигуру вселяются размеры и важность произведения строительного искусства, которое он инспектирует.
Отзываясь пренебрежительно о дивном инструменте, как рука человека, превосходный и знающий мастер Браманте не прав и сделал это, надо думать, в запальчивости. Когда инспектор Франческо ди Джорджо растирает известь между пальцами и затем к ней принюхивается, желая заключить о ее свойствах, рассудок, воображение и память совместно в этом участвуют. И как воображаемая анатомия не есть одна теория, такое вынюхивание нельзя полагать чистой практикой. По-видимому, теория и практика проникают друг в друга как бы языками или сфумато – рассеянно. Подобно свету и тени, они не окончательно разделены, и естество их творец не создал несмешиваемым в противоположность тому, как это утверждал настоятель миланской капеллы св.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154