Красота этих грубых звуков состояла в изысканно сложной гармонии синтезатора, которую можно было бы назвать нью-эйджем, если бы она не была столь причудливой и тревожной. Голос Тимми пронизывал эти совершенно несовместимые переплетения звуков, каким-то непостижимым образом объединяя их в одно целое. Его голос взмывал в неоглядную высь, вздыхал и играл, как это было раньше, но теперь в нем появилось и что-то еще... что-то новое, что-то, что отличало его от предыдущих записей Тимми Валентайна.
— Ты тоже заметил, да? — тихо спросил Тимми. — Но не можешь понять, в чем дело.
— Ну, я вообще-то догадываюсь.
— Что там они говорят? Что голос — мой, да, но только фрагменты, а все вместе — уже не мое. Типа ловкие дяденьки в студии нарезали сэмплов из моих старых записей, а потом собрали их вместе и намикшировали новых песен. Но я-то знаю, что это мое, что я сам это спел. Я записал их там, в студии. Мой продюсер это подтвердит, да он уже подтвердил, но они все равно говорят, что я — это не я.
— Да, — сказал Пи-Джей, — но ты тоже должен понять, что обычному человеку трудно поверить, что ты — это ты. В смысле, ты пропадаешь на десять лет, а потом вдруг появляешься из ниоткуда, совершенно не изменившись... и не забывай о том грандиозном конкурсе двойников Тимми Валентайна, когда они подбирали актера, который сыграл бы тебя в фильме. Человеческая память коротка, и большинство до сих пор считают, что парня, который выиграл этот конкурс, зовут Эйнджел Тодд, а не Тимми Валентайн.
— Да, я знаю.
Тимми стоял перед портретом седьмой девушки. Она была самой молодой жертвой — возможно, ей было всего лишь четырнадцать или пятнадцать. Она лежала на куче мусора за «Макдональдсом». И лишь этот мусор, прорисованный с таким выразительным фотореализмом, отметал всякую вероятность того, что это какой-то американский город: среди оберток от конфет, стаканов из-под «кока-колы» и упаковок от картошки фри гнили гирлянды цветов жасмина, пепел от ароматических палочек, банановые листья и газеты с заголовками на иностранном языке. Девушка, конечно, была красива — и полностью обескровлена.
— Ты не понимаешь, в чем дело, Пи-Джей, — сказал Тимми. — Сказать тебе?
— Ну скажи.
— Теперь они слышат мое дыхание.
— Дыхание?
— Когда я был бессмертным, — сказал Тимми, — мне не нужно было дышать, чтобы петь. Ты же помнишь.
Да, Пи-Джей помнил. Он тогда был еще мальчишкой. Наполовину индеец-шошон; еще не совсем, но почти малолетний преступник; оборванец из провинциального городка в штате Айдахо со странным названием Узел. Город давно сгорел, и Пи-Джей оставил все это в прошлом. Он вообще старался не вспоминать о прошлом. После того пожара, уничтожившего целый город, Пи-Джей вернулся в резервацию, чтобы еще раз попробовать изучить культуру своей матери; он сделал все, что считал своим долгом; нашел великую темноту, такую огромную, что казалось, она готова накрыть собой целый мир. Ему до сих пор еще снились кошмары, но в последнее время — все реже и реже. Время лечит любые раны.
— Да, я помню твои тогдашние песни, — сказал Пи-Джей.
— Нечеловеческие, да? Фразы, как будто выхваченные из воздуха. Звучит глупо, правда? Но я не знаю, как это еще описать. И вот теперь я человек, и у меня есть о чем петь... Все эти прекрасные вещи... Теперь я могу по-настоящему чувствовать боль, сердцебиение, радость... но я теряю свой голос. И они это знают. Я почувствовал это сегодня вечером. Когда-то давно я мог чувствовать запах феромонов людских эмоций. Теперь мне приходится очень внимательно слушать и наблюдать, чтобы понять, что люди думают на самом деле. Но сегодня я снова почувствовал мысли и настроения других людей. Хотя бы уже по тому, как на меня сегодня смотрели. Я уже не такой, каким был раньше. Тринадцать лет назад.
— Ты хочешь сказать, две тысячи тринадцать лет. Плюс-минус век.
Тимми улыбнулся.
— Когда-то я был настоящим. Мне тогда было двенадцать. А потом — говорят, это случилось в 79 году нашей эры — я перестал быть настоящим. Пока Эйнджел Тодд не отдал душу в обмен на мое бессмертие. Так я стал тринадцатилетним, всего лишь тринадцатилетним. Мне тринадцать, а вся жизнь уже позади. Я ненавижу себя.
— Пиноккио, год спустя. И каково это — быть простым мальчиком?
— О, это очень концептуально. Такая большая комедия положений.
— Да брось ты. Тебе еще рано выходить в тираж. Ты все еще на слуху. Ты — звезда первой величины.
— Да, но... нет, серьезно... Я подслушал сегодня один разговор больших боссов со студии. Они не знали, что я был рядом. Я уже не могу превращаться в кошку, но если надо притаиться, у меня до сих пор получается очень даже неплохо.
— И о чем они говорили?
— Что надо сливать меня уже сейчас, пока я на подъеме.
— Никто не будет тебя сливать! Они вгрохали столько бабок в твою раскрутку!
— Знаю, но «Vanitas» не продается. То есть продается, но не так, как они рассчитывали.
Тимми перешел к следующей картине. Девушка на пляже. Темные водоросли облепили ее лоно, приникли к губам; в одной руке она держала морского ежа. Ее можно было бы принять за спящую, если бы не глубокая рана поперек живота, из которой вывалились кишки, практически незаметные среди разбросанных вокруг кораллов и морских раковин.
— Господи, — едва слышно произнес Тимми, — она мне кого-то напоминает.
— Лайзу Дзоттоли, — сказал Пи-Джей. — Ты убил ее в бассейне, у себя в особняке, в Энчино. Потом она тоже стала вампиром и все время носила водоросли вместо одежды.
— Не помню.
— Девочка из твоих фанов. Она сбежала из дома, потому что родители плохо с ней обращались. Она проникла к тебе в особняк, а ты превратился в акулу и растерзал ее на куски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124