а потом, вновь обернувшись мышью, он исчез в норе, ведущей в лабиринты туннелей, пронизывающих весь дом.
Печаль, которую он познал, все еще была для него новым чувством: он надолго забыл, что такое грусть, и вспомнил буквально недавно — лет сто назад. Печаль пахла детством, человеческим детством, о котором он не вспоминал уже тысячу лет, если не больше. Печаль оживляла его кровь, так что он себя чувствовал... нет, не живым, но чуть менее мертвым.
А чуть позже, ночью, эта печаль разбудила в нем побежденный, казалось бы, голод, и он вновь пошел на охоту... и убил свою жертву. В другом трактире... он словно впал в бешенство... у него на губах пузырилась кровавая пена... он укусил беременную женщину прямо в ее огромный живот и съел плод, ее нерожденное чадо, выбросив плаценту в огромную кружку с элем... он с треском сломал шею спящего моряка, оторвал ему голову и выпил всю кровь, словно воду из бурдюка; и, наконец, он нашел себе место для сна, которое, по случайному стечению обстоятельств, располагалось в канализации, неподалеку от реки.
Следующей ночью он вернулся в трактир Элеоноры Булл. Тело поэта так и лежало на кровати, там же, где он его и оставил. Похоже, полиция еще не бралась за расследование его убийства. Трактирщица и один из агентов королевской службы, некто Вальсингхэм, беседовали внизу, у огня. А Марло лежал, непокрытый, в темноте... но для того, кто смотрел на него глазами ночи, комната казалась залитой холодным, мертвенным светом. Над кроватью висело распятие, но оно не беспокоило мальчика; время победило его суеверия; но все равно ему до сих пор было больно на него смотреть. Еще один крест лежал на груди поэта, прямо на сердце; серебряный крест, инкрустированный аметистами, — дорогая вещь наверняка.
— Брат Кит, теперь ты должен проснуться.
Мальчик дотронулся пальцем до тела; да, он уже ощущал этот нечеловеческий, едва различимый пульс — биение мертвого сердца; однако Марло не открыл глаз.
— Тебе надо проснуться и пойти со мной; я не могу тебя здесь оставить. Говорят, ты — безбожник, поэтому они могут покалечить твое тело, и тогда весь мой труд пойдет прахом.
Наверное, все дело в этом проклятом кресте, который лежит у него на груди, подумал мальчик и сбросил крест на пол; серебро обожгло его лишь на мгновение. Выжженное клеймо в форме креста тотчас же затянулось новой кожей. Марло открыл глаза и тихо проговорил:
— Мне казалось, что целый мир обрушился тяжестью мне на грудь. Но теперь все прошло.
— Пойдем, — сказал Нэд Брайант.
— Куда? Кто я? Во что ты меня превратил? Что ты сделал со мной?
— То, что ты написал, — бессмертно; так почему бы не сделать бессмертным тебя самого? Послушай, Кит, теперь мы с тобой одной крови... я никогда не фамильярничал с теми, кого я сделал, но я в долгу перед тобой, а ты... ты обязан мне новой жизнью. Теперь ты больше не мастер Кит и не великий учитель, потому что я старше тебя. В этой новой жизни я старше тебя на несколько веков, и теперь я буду учить тебя. Как принимать облик зверей и птиц, детей ночи. Как обращаться облаком тумана... «Твоя душа, она превращается в тысячи капель воды»... как пить кровь живых. Как насытиться кровью живых... Да, Кит, я сделал это ради твоей поэзии и ради себя самого... из-за моего невыносимого одиночества. Я был ребенком пятнадцать веков, но мои мысли — в них нет ничего от ребенка. Я могу прочитать тебе наизусть потерянные стихи Катулла, поэмы Сапфо, сгоревшие вместе с Александрийской библиотекой; я могу прочитать всего Данте, даже те песни, которые он отверг. Я могу рассказать тебе о перевоплощениях души, я знаю всего Пифагора, Аристотеля, Коперника, Магомета, святого Августина, потому что я прожил полторы тысячи лет.
— А как же любовь, мой маленький Ганимед?
— О, в нашей вселенной, где правит ночь, есть вещи превыше любви: созерцание вечности... холод, что разбивает людские сердца и освещает нам ночь ярче, чем солнце... они сильнее любви и даже сильнее смерти.
Кит Марло сжал руку мальчика, и тот подумал: а ведь он совершенно не рад. Он все еще боится, все еще цепляется за свое смертное бытие.
— А как же душа? — спросил он. — Да, я не из тех, кто верит в душу. Смерть должна быть концом всего. Мне не нравится эта идея: что ты умираешь, а потом восстаешь из мертвых, чтобы потом снова бродить в этом мире.
— А что душа? — переспросил Нэд. — Если у тебя была душа, и ты умер самой обычной смертью, не значит ли это, что твоя душа сейчас жарится где-то на углях вечности?
— Но почему именно ад, — прошептал Марло, — а не Vanitas, к чему я и стремился все эти годы. Освободи меня, Нэд, освободи меня, заклинаю.
Как я могу его освободить? — думал Нэд. И почему он не хочет принять мой дар? Разве бессмертие — это не то, к чему так стремятся все смертные? Разве не за меньшее запродал душу дьяволу доктор Фауст? У Нэда никак не укладывалось в голове, что его предложение отвергли. За полторы тысячи лет он давно убедился в том, насколько он неотразим. Никто не мог отказать ему. Разве он не прекраснее любого ангела? Сколько раз ему говорили об этом, сколько раз смертные приходили к нему и сами просили, чтобы он выпил их жизни. Его охватила ярость. Дикий, безудержный гнев. Он схватил серебряный крест, не беспокоясь о том, что тот обожжет его руку, и вонзил его в грудь Кита. С треском ломая кости и хрящи, крест проник в самое сердце поэта. Марло не кричал, и только в самый последний миг, когда уже закрывались его глаза, с губ сорвался едва слышный шепот:
— Благодарю тебя, о нежный Нэд.
Мальчик отшвырнул крест в сторону. Раны на руках уже затягивались.
— Я пробыл здесь слишком долго, — произнес он вслух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124