.. для меня... хотя я и стал человеком, и все это — из-за того, что со мной сделали две тысячи лет назад...
— И ты не можешь вернуть все как было? — спросила Памина. — Я всю жизнь слушаю твою музыку. Я слышу в ней то, чего не могут услышать другие. Это как ветер, который дует сквозь все твои песни, заброшенный всеми и такой прекрасный. Вечный ветер зимы.
— Вей, зимний ветер, вей, — тихо проговорил Тимми.
Памина поняла, что он не просто цитирует Шекспира... он это помнит.
— Ну хотя бы расскажи, на что это было похоже, — попросила она. — Оживи прошлое для меня. Тогда я не буду чувствовать себя такой потерянной.
— А почему ты чувствуешь себя потерянной?
— Я не знаю.
«Может быть, я и знаю почему, — подумала Па-мина, — но мне не хочется задумываться об этом».
— Когда-то я ходил к психоаналитику, — сказал Тимми. — Она практически стала для меня матерью. Она возвращала меня назад... назад во времени. Я как будто входил в большой старый дом, но этот дом был внутри, у меня в сознании... потом я отпирал двери одну за другой...
— Как в «Замке герцога Синяя Борода», — перебила его Памина, вспомнив, что это была одна из лучших ролей ее тетки. Она ходила на эту оперу, когда там пела тетя Амелия. Ей тогда было всего семь лет. Там был старый герцог... а тетя Амелия играла прекрасную Юдит, его четвертую жену... и этот мрачный старый замок. В замке было семь дверей, запертых на ключ. В той истории Юдит попросила у мужа ключи, и герцог открыл для нее эти двери, одну за другой, кроме самой последней, той, что скрывала за собой судьбу Юдит. Эта опера и породила ее кошмары. На самом деле именно после нее Памина и начала думать о крови.
Если бы только она могла вспомнить чуть больше...
— Но, — продолжал Тимми Валентайн, — если ты открываешь двери, потом их уже не закрыть. По крайней мере не навсегда. И старый мрачный замок наполняется светом.
— Не всегда.
— Давай сыграем в игру? Что-то типа покера на раздевание.
— На мне больше вещей, чем на тебе, — улыбнувшись, сказала Памина, — если считать весь мой пирсинг.
— Нет, — пояснил Тимми, — мы не будем ничего снимать. Мы будем обнажать наши души.
Памина вздрогнула.
— Знаешь, я бы предпочла просто потрахаться.
— Проблема в том, — сказал Тимми, — что я, кажется, не могу. Я даже и не пробовал. Я все еще что-то чувствую там, внизу... иногда... но... я не знаю, что если...
Он покраснел! Его двухтысячелетняя душа в теле молоденького мальчишки на самом деле пришла в замешательство... он нервничал от одной только мысли о сексе. А Памина... Памина в свои небольшие, собственно, годы уже и не помнила, сколько точно у нее было мужчин, начиная с того дня, когда герр Бергшнайдер, ее учитель английского, зажал ее в классе у шкафа. Она пришла к Тимми в поисках неуязвимого, потустороннего существа — того существа, каким ей хотелось бы стать самой. А нашла самого обыкновенного человека... такого же, как она.
— А может, попробуем? Вдруг у тебя получится? — спросила она. — А потом, может быть, и сыграем в эту твою игру с раздеванием души.
— В последний раз, когда ко мне приходила девушка, я превратился в акулу и перекусил ее пополам.
— Ну, меня-то ты не перекусишь. Потому что я тебя не боюсь.
— А с чего бы ты стала меня бояться? Во мне больше нет магии.
Она сбросила куртку. Стянула черные джинсы, сняла футболку. Он смотрел на нее; ей показалось, что он старается изобразить равнодушие, но его выдавал румянец на щеках. Она взяла его руки и положила их на свою маленькую голую грудь. Он прикоснулся к ней так осторожно... В его руках была сила — теперь она верила, что когда-то он разрывал людей на куски, вот этими самыми руками, — но сейчас они были такими ласковыми и легкими, как дуновение ветра, того самого ветра, который веет в его песнях — тех, что были тогда, десять лет назад, — в песнях, предшествовавших его исчезновению.
Она не знала, увидит ли он в ней ту двуполую чувственность, которую многие видели в ней; или же ее тонкие губы, ее левый сосок, проколотый шипас-тым серебряным гвоздиком, ее правая грудь, где была татуировка с плачущим сердцем, что роняет пурпурные слезы до самого пупка, и сосок, пронзенный английской булавкой из белого золота... может быть, ему станет противно, и он ударит ее, обзовет ее шлюхой, швырнет на кровать, нассыт ей на лицо, оттрахает ее в задницу... похоже, ее обнаженное тело вызывает именно такое желание у мужчин, начиная с герра Бергшнайдера и заканчивая Сашей Рабиновичем, этим умственно отсталым мальчишкой из кошерной мясной лавки в конце Цукербротгассе... с ним она в первый раз попробовала человеческую кровь.
И уже тогда в ее мыслях был Тимми Валентайн... этот нечеловеческий голос по радио, отдающийся эхом в закрытом магазине, сочащийся сквозь застекленный прилавок, заваленный красным холодным мясом... проникавший даже в морозильную камеру, где висели бараньи туши и где они с Сашей трахались в первый раз... когда он споткнулся и ударился щекой о нож, висевший на стене, и тогда она и попробовала кровь... такую горячую, в одно мгновение наполнившую эту холодную комнату теплом... а Тимми по радио пел:
Приходи ко мне в гроб,
Я не хочу спать один,
и тогда она поняла, что она не такая, как все... и тогда же начала прятаться от света.
Он все равно не поверит, подумала она.
Раздался звук спускаемей воды. Памина даже не заметила, как Тимми ушел в ванную. Дверь открылась, и Тимми вернулся обратно в спальню. На нем не было ничего, кроме полоски бактерицидного пластыря на пальце, который она укусила. Он стоял в полосе флюоресцентного света, падавшего из ванной, — белого-белого, белее снега, а его черные волосы были черней самой ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124