Кибрит вздрогнула.
– Шурик, у тебя несносная привычка подкрадывать­ся, как кошка.
– У Томина масса несносных привычек, но зато он принес вам в клювике преинтересную бумажку! Я посе­тил тещу Шахова – представился работником комму­нального хозяйства – и получил от нее заявление о починке унитаза. Отпечатала собственноручно на машин­ке «Москва». Сравни с анонимками.
Кибрит внимательно прочла заявление.
– Та самая машинка!
– Но должен тебя разочаровать – теща немолода, маникюра не носит, волосы светлые с проседью.
– Шурик, под рубрикой «Коротко об интересном» – анонимки, судя по отпечаткам, писала Шахиня!
– Это ты вчера?! Зинаида, нет слов! Пожалуй ручку!.. Ну, теперь Паша ее прижмет!
Шай-бу! Шай-бу! Публика жаждет, а у нападающего ноги разъезжаются врозь. Не понимал Знаменский, как ему Шахиню прижимать и будет ли он прижимать…
В повестке проставлено 16 часов, сейчас без четвер­ти. Он прослушивал запись своего разговора с тещей Шахова:
«Я – мать, считается, что мы всегда необъективны, но разве он – муж для порядочной женщины? Сколько раз я Леночке говорила… – пауза, сморкание. – Ему нужна не жена, а красивая витрина для бриллиантов. Но рано или поздно, если теперь вам не удастся, то потом его все равно посадят! Что ее ждет? Носить передачи в тюрьму? Ребенка нет, друзей растеряла…»
Монолог длился, женщина вспоминала детство доче­ри, юность. Знаменский выключил магнитофон, убрал его, присел на диван. Диван был наследием тяжкого прошлого; на нем ночевал кто-то, боявшийся не оказать­ся на месте, если сверху грянет телефонный звонок. По нормам нынешней меблировки диванов не полагалось, но Знаменский держался за свой упрямо – привык, хотя тот норовил кольнуть пружиной и не радовал взор.
Резкий короткий стук в дверь. Шахиня. Вошла без приглашения – собранная, жесткая, готовая к отпору. Увидя, что за столом следователя нет, замешкалась на пороге. Знаменский погасил в себе толчок встать и, когда она нашла его взглядом, остался в той же домашней позе на диване.
– Садитесь, Елена Романовна.
Та повернула стул, села лицом к нему. Знаменский молчал, и она молчала. Спустя минуты две – пауза уже давила – протянула повестку. Он долго изучал бланк. Отчасти намеренно затягивал молчание, чтобы сбить с нее боевой настрой, отчасти выверял мысленно первые фразы. Перед ним сидела загадка. С царственной осанкой и потаенным глубоким разладом в душе. С проколотыми мочками ушей без серег, с тонкими скульптурно-безуп­речными пальцами без колец. Все изъято, описано – либо припрятано.
«Ладно, сколько можно молчать».
– Вызвал я вас официально, но, думаю, лучше нам просто поговорить.
«Надо выбить ее из ощущения, что она пришла к человеку, справляющему должность. Пришла в милицию. Вся ее предшествующая жизнь создает инерцию, в силу которой милиция для нее враждебна».
– Я вот сидел и обдумывал, как похитрее построить допрос. Вот, думал я, придет женщина, мужа которой обвиняют в преступлениях. Как она к этому относится, я в точности не знаю. По некоторым признакам относится необычно.
В ответ ни звука, ни движения.
Первый практический учитель Знаменского на Пет­ровке едва не угробил его. Допрашивать он умел, как никто. Опутывал человека паутиной тонкой и психоло­гически продуманной лжи. Говорил о себе, увлекался, обещал что угодно за раскол. Он любил свою работу, отдавался ей со страстью, но считал, что здесь все спо­собы хороши. Ему обычно все удавалось, люди прини­мали его актерство за чистую монету. Однажды его под­следственный пытался покончить с собой во внутренней тюрьме и в прощальной записке написал: «Я виноват перед Родиной и перед Олегом Константиновичем». Ни больше ни меньше! Знаменский восхищался им, нена­видел его, тяжко выдирался из-под его влияния. Но заклинательный стиль и ритм речи, присущий ему, иногда использовал.
– Я предполагал поболтать с вами о разных пустяках. Предполагал еще раз расспросить, у кого были куплены какие-нибудь серьги и браслет. Я предполагал отвлечь ваше внимание ерундой. Начал бы, к примеру, допыты­ваться, не встречается ли вам на улице старичок с собач­кой и в серой шляпе…
Шахиня слушала внимательно, настороженно, пыта­ясь сообразить, к чему клонит следователь.
– Вы бы немножко устали, рассеялись. И тут я бы выложил перед вами три анонимных письма. Я бы выложил заключение экспертизы, что они отпечатаны на одной и той же машинке «Москва».
– Какие письма? – выдавила она из себя.
– Те самые, Елена Романовна. Потом мы бы вместе поехали и изъяли машинку. И отпереться было бы уже невозможно.
«Проняло или нет? Самообладание отличное: только крепче и крепче стискивает сумочку».
– Но ничего этого я делать не буду. Я говорил с вашей матерью и понял, что за письмами, которые вы послали, стоят сомнения, бессонные ночи, слезы. У меня рука не поднимается использовать ваше горе для дости­жения собственных целей.
«Сколько-нибудь я слукавил под Олега Константи­новича или нет? Пожалуй, и нет. Ведь это я ей совер­шенно чужой и чуждый. Она же мне почти симпатична. Я знаю, как она выглядела девочкой, как улыбалась в шестнадцать лет, какая у нее была пышная коса. Мать хранит альбомы, лысоватую куклу с плоским носом, школьные тетради, исписанные ломким почерком, со­чинение на тему «Мой идеал». Идеал грешил, конечно, красивостью, но отражал и юношескую мечтательность, и доброту.
Молчит. Что ж, помолчим. Тут требуется осторож­ность, а значит, время. Пусть соберется с мыслями. Пусть что-нибудь ответит. Ее ход».
Шахиня глубоко вздохнула и произнесла прерывисто:
– Сомневаюсь, что вы искренни… во всяком случае… не воображайте, что я старалась помочь правосудию, – на последнем слове она запнулась, как на неприятном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20