Чего это я об онанизме вспомнил? А чем еще мужику заняться, когда все общественно полезные дела запрещены? Правильно, им самым и заниматься. Физическим или виртуальным. Ну, до физического у меня… не то чтобы руки не дошли… дошли бы они, куда бы делись. Просто стремно мне развлекать самого себя во время желтой луны. Машка столько ужасов про нее рассказала, я и не знаю уже, чему верить. А в другое время все остальные развлечения к моим услугам. Вот и не искушаю судьбу. Видал я бедолаг со съехавшей крышей. В своем мире видал, не в этом. Вот и приходится заниматься виртуальным онанизмом — думать.
А чем мысль отличается от других отходов жизнедеятельности? Тем, что невидима? Так это для меня она невидима, а для других, может, очень даже… Вот если человек не видит свое отражение или вообще слепой — так он чего, и не существует вовсе?
Вопрос тот еще.
Был у меня приятель, любил спрашивать такие вопросы. Пять минут базара с ним и у неподготовленного человека планка падала. У подготовленного — через десять. Витька Карамазин звали его. «Куда остальных братков дел?» — прикалывались мы над ним. А ведь никто из нас так и не читал этих «Братьев Карамазовых». Не было потребности. Ни у кого. Кроме Витьки. Подподушечной книгой она стала у него. За неимением личного стола. Днем в сумке, ночью — под подушкой. «Я не такой, как они, — тыкал Витька в обложку. — Я еще круче!» Может, и круче, сравнить-то мне не с чем. Долго он с ней носился — года три, а потом сам чего-то кропать начал. Карандашом. Напишет и сотрет, опять напишет — сотрет. Так и прозвали его — Писарь. Потом, когда он зачитывать свою писанину начал — Писателем. С ударением на первый слог. Кто кого всерьез принимает в тринадцать лет? И кто тогда думал, что Витька в натуре им станет? Настоящим, многочитаемым и издаваемым. Самым первым из нас выйдет в люди.
«Вышел в люди и не вернулся». Была у меня ручка с такой надписью. Была да куда-то делась. Вместо нее мне другую подсунули: «Злые вы, уйду я от вас». Так и не узнал я, кто это сделал. Не до того мне как-то стало. Пришло мое время «выходить в люди». Но для меня это была репетиция взрослой жизни, пока еще, а для Витьки настоящая смена приговора. Медленное утопление вместо удушения. Это когда он отдался и продался издателю. Со всеми потрохами отдался. И каждый год теперь по три книжки на-гора выдает. Кошмар. Я бы так не смог. Каждый день двоих резать — это куда ни шло — выдержу. Даже троих, если хорошо попросят. Но десять часов в день насиловать свои мозги!… Каждый божий день, из года в год… Это без меня, при любой погоде. А Витек как-то справляется: кропает книжки, живет со своей издательшей или редакторшей — не помню, кто она у него, но то, что мадам старше лет на пятнадцать — тут и без рентгена видно. А Витьке по барабану. В последнюю встречу такую загадку загадал, даже у Левы крыша съехала. А ведь ее у Левы отродясь не было. Типа, человек-кабриолет: крыша не предусмотрена заводом изготовителем. Хорошо хоть Сава не слышал эту загадку. Он от Витькиной болтовни в ступор впадает. Да я и сам обалдел, когда услышал: «Смешали в одном стакане водку с водой и что испортили в итоге: воду, водку или стакан?»
Не люблю я таких вопросов, чего бы ни ответил, все равно чувствуешь себя идиотом.
А ведь до четырнадцати мне тоже было все по барабану. Ни времени, ни желания заморачиваться философскими вопросами у меня не было. Типа, мое предназначение в этой жизни или для чего встречаются двое. Понятное дело, для чего! Или объяснять надо? Тогда для неграмотных поясняю…
Ну, встретились он и она, ну, было у них подходящее настроение, а у нее еще подходящий день к тому же… ну, и того… дали начало новой жизни. Желанной или не очень, а то и вовсе ненужной. Тут уж кому как повезет. Мне вот повезло — я родился. А многие так и не дожили до этого дня. Их извлекли раньше срока и по частям. Неприятное, надо сказать, зрелище, и работа грязная. Может, поэтому я и не стал гинекологом. У хирурга тоже руки в тепле… и в крови по локоть, но все же больше возможностей сказать жизни «спасибо». (Такая вот философская заумь забредает в башку, когда пялишься на полную луну). Я вряд ли когда вслух сознаюсь в таких душещипательных мыслях. Отнекиваться стану, если заподозрят в них. Не вяжутся они с моим имиджем. Не положено их иметь нормальному пацану. Другие мысли у него должны быть.
«В башке Серого одни бабы и бабки». Обо мне это сказано. Вернее, говорилось. А Серый — фамилие это мое. И спасибо матери за нее. Могло ведь и хуже быть. А как живется с дурацкой фамилией, я не понаслышке знаю. Трудно было там, где я обитал до начала половозрелого возраста. В дур… пардон, в детдоме таких лупили все, кому не лень. Терпи, а жить хочешь — дерись. Вот и жил, как все нормальные пацаны. А после четырнадцати, как в сказку попал: чем дальше, тем смешнее. Вспомнила обо мне вдруг родительница. Замуж она опять вышла, и в тот раз за того, от кого меня родила. Бывают же совпадения! Вот папа с мамой подумали и решили вернуть мне «вырванные годы», искупить отсутствие внимания. Приехали, забрали. И окружили, так сказать, родительской любовью. Основательно так окружили, чтоб не вырвался. Мне еще повезло, что в четырнадцать к ним попал, а не в четыре — «залюбили» бы до смерти. Или до полной потери индивидуальности.
Смешно сказать, в школу меня возили и из школы. Да еще охрану приставили: «…чтобы деточку никто не обидел». Чтобы мама и папа за меня не боялись. Хотел сказать, что в той школе меня бояться надо, да вовремя сдержался. Меня уже тогда медицина интересовала, а «горячо любимый» папа обещал в институт пристроить. Ума-то у меня хватало, вот с зеленью туго было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69