Снегирю так никогда и не суждено было узнать, что у этого ангела-хранителя друида Йонаса по прозвищу Молчун было вполне земное имя – Патрик. Именно Книгочей в тот роковой миг толкнул товарища в плечо, изменив направление полета ножа. Что заставило Книгочея совершить это, наверное, в тот миг не знал и он сам.
Снегирь медленно хромал, морщился от мучительного желания почесать заживающие раны, что ему строго-настрого запретили его новые друзья, и все чаще смотрел на морской горизонт. Где-то там, в исчезающей дали шли Травник, Март, симпатичный и скромный парень Ян Коростель, а на другом конце дороги их ждал Птицелов, ради встречи с которым Снегирь отдал бы все на свете. И Казимир снова и снова стремился к морю и подолгу останавливался там, в пузырящейся пене прибоя, который весело шипел, набегая на кромку берега и ворочая крупную обкатанную гальку. Прибою не было дела ни до Снегиря, ни до горизонта, ни до всего остального. Быть может, это и помогает прибоям жить вечно.

Пучки водорослей, облепившие сети, уже давно высохли и теперь только тревожно шелестели под ветром. По небу медленно ползли свинцовые тучи, но тяжесть их была обманчива; ничто уже не могло породить в этом холоде дождь, а снеговые тучи приносили совсем иные ветра. Дом Рыбака опустел, да и самого Рыбака уже больше не было в Подземелье. Старая, но еще крепкая лодка осиротело сохла на холодном смерзшемся песке. Чайки бродили вокруг, выискивая принесенные рекой ракушки или снулую рыбу. Зима уже давно унесла, выморозила гнилостные речные запахи, сковала сухим льдом мелкие заливчики, поиссушила тростники и редкий камыш. Пустым стоял и дом Рыбака. Множество целебных трав было развешано по полкам и на гвоздиках, обещая случайно заглянувшему сюда бродяге богатую добычу для окрестного лекаря или знахарки. Снег понемногу заметал подступы к дому, и вместе с ним на порог немедленно явились окрестные вороны, выискивая поживу и норовя заглянуть в наспех заколоченные окна. Умные и вороватые птицы важно расхаживали вокруг, ссорились, ругались и внимательно поглядывали на чаек. А в самом доме хозяйничал ветер, забравшись в трубу; шелестел в дымоходе, играл золой и гонял по дому сухие пучки трав. Наскучив забавляться, ветер вновь вырывался через дымоход, чтобы мчаться дальше, туда, где мерно качались и тревожно вздыхали огромные рыжие сосны. В этом доме уже вряд ли кто поселится, и его удел – доживать свой век под порывами немилосердного ветра, который не дает старым домам уснуть по ночам, будя воспоминания и прошлые радости и обиды, те, что, казалось бы, уже давно погребены под спудом прошлых дней и времен.

В городе, занесенном густым и мокрым снегом, тихо спал дом. Его застывший покой уже много лет не тревожил никто; словно заклятье лежало на его стенах и окнах, и сюда ни разу не забирались ни бездомные нищие, которых хватало в литвинских землях после войны, ни любители поживиться в брошенных жилищах, ни бывшие жильцы, ни их родственники, ни городские власти. Этот крепко сколоченный на совесть двухэтажный дом, в котором прежде, по слухам, жила семья одного из мелких командиров крепостной стражи, был предоставлен самому себе и много лет спал, погрузившись в забытье, позабыв и самого себя, и своих бывших хозяев, и прежних жильцов. Давно не было вокруг и многих крепостных построек; город смело и решительно обжил ставшую уже ненужной старую крепость под защитой незыблемых бастионов и толстых стен из некогда белого камня. Вокруг сигнальной башни выросли купеческие лотки и прилавки, мастерские ремесленной братии и лавки менял. И только рядом с этим домом не было ничего и никого, словно все горожане, сговорившись, обходили его стороной. Дом не пользовался дурной славой, просто каждый, кто проходил мимо и бросал взгляд на его стены и окна, отчего-то сразу убеждался в том, что дом пустует лишь временно, и кто-то непременно, рано или поздно, но обязательно вернется сюда; и эти окна снова распахнутся навстречу теплому весеннему дождику или мягким лучам сентябрьского солнца.
Потому люди и обходили стороной старый дом, и кто-то мрачно бубнил себе о том, что вот-де пропадает хорошее место для рыночных лавок и ярмарочных балаганов, а кто-то любовался высокими окнами, мечтая, что однажды, проходя мимо, увидит здесь яркий праздничный свет или маленький огонек одинокой свечи.
Этот дом спал в ожидании, а каждому сну рано или поздно приходит конец. Или, может быть, это – только начало следующего сновидения?

Колдун закусил губу от страшной, режущей боли, которая, кажется, опоясала все его тело. Где-то в вышине над ним ветер шумел в кронах деревьев. Обгоревшие сосны черными шестами торчали в небо. Пламя досыта лизало стволы, но до верхушек сосен добраться даже ему было не под силу, и оно в отместку убило их дымом и ядовитой черной гарью. Колдун лежал под одним из убитых деревьев и чувствовал, как жизнь по капле истекает из него. Первыми похолодели ноги, и причиной тому был вовсе не снег или предутренний холод. Чувства отмирали в нем, становились ломкими как сухой клей, и он боялся вздохнуть, понимая, что за болью непременно придет спасительное беспамятство, но за ним уже никогда и ничего больше не будет. Колдун не боялся смерти, как боятся ее слабые и злые люди; он лишь испытывал горькое сожаление, что его планы не сбылись, когда он был так близок к цели.
Черт бы побрал этих проклятых чудинов вместе с вонючими саамами и кого там еще набрал Старик в северных землях, думал Колдун, снова и снова вспоминая мельчайшие подробности ночного боя в пылающем лесу. Скажи ему кто прежде, что отборные мечники Гнуса, подкрепленные лучшими мастерами лука из озерных и болотных саамских земель, не совладают с тремя друидами, один из которых еще мальчишка, а другая так и вовсе девка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127