Комната представляла собой сплошь книжные полки, на которых стояли вперемешку инкунабулы, тома в пергаментных переплетах, абажуры, зонтики, шапокляки. В центре помещался письменный стол, старик сидел за ним у света настольной лампы в стиле либерти. Он держал пинцетом марку и изучал ее через увеличительное стекло.– Что такое? – спросил он нелюбезно, даже не подняв глаз.Монтальбано положил перед ним три монеты. Старик на минутку оторвал взгляд от марки и посмотрел на них рассеянно:– Ничего не стоят.Из всех стариков, с которыми он мало-помалу сводил знакомство в ходе нынешнего расследования, этот был самый неприветливый.«Хорошо бы собрать их всех в богадельню, – подумал комиссар, – мне было бы легче их опрашивать».– Знаю, что ничего не стоят.– И тогда что же вы хотите узнать?– Когда они вышли из обращения.– Попробуйте угадать.– Когда провозгласили республику? – отважился нерешительно Монтальбано.Он чувствовал себя точно студент, который не подготовился к экзамену. Старик засмеялся, и его смех походил на скрежет порожних жестянок, которые скребут одна о другую.– Ошибся?– Ошиблись, и порядком. Американцы тут у нас высадились в ночь с девятого на десятое июля сорок третьего года. В октябре того же года эти монеты вышли из оборота. Их заменили амлирами, бумажными купюрами, которые распорядилась печатать АМГОТ – военная администрация союзников на оккупированных территориях. И поскольку эти банкноты были достоинством в одну, пять и десять лир, чентезимо вышли из обращения.Фацио и Галлуццо вернулись, когда уже стемнело, и комиссар их отчитал:– Ну ничего себе! Вы, однако, не торопились!– Мы-ы?! – заспорил Фацио. – Разве вы не знаете, из какого он теста, этот лейтенант? Прежде чем пальцем дотронуться до покойника, он дожидался приезда судьи и доктора Паскуано. Уж кто не торопился, так это они.– Ну так что?– Покойник сегодняшний, свеженький. Паскуано сказал, что между убийством и телефонными звонками даже часу не прошло. В кармане у него имелось удостоверение личности. Звать Гулло Пьетро, лет сорок два, глаза голубые, волосы светлые, цвет лица розовый, место рождения – Мерфи, место жительства – Фела, улица Маттеотти тридцать два, женат, особых признаков не имеется.– А почему б тебе не поступить на службу в ЗАГС?Фацио с достоинством пропустил провокацию мимо ушей и продолжал:– Я поехал в Монтелузу, навел справки в архиве. Этот Гулло в молодости не натворил ничего особенного – две кражи, одна драка. Потом взялся за ум, по крайней мере, по видимости. Торговал зерновыми.– Я вам по-настоящему признателен, что вы согласились принять меня тут же, – сказал Монтальбано директору, который вышел открывать ему дверь.– Ну что вы! Ничего, кроме удовольствия, это мне не доставляет.Он впустил его, провел в гостиную, пригласил усаживаться и позвал:– Анджелина!Возникла крохотная старушка, заинтригованная неожиданным визитом, аккуратная, чистенькая, очки с толстыми стеклами, за которыми блестели глаза, живые и очень внимательные.«Богадельня!» – сказал себе Монтальбано.– Позвольте мне представить вам Анджелину, мою жену.Монтальбано отвесил ей восхищенный поклон, ему были очень по душе женщины преклонных лет, которые и сидя дома заботились о декоруме.– Я надеюсь, вы простите, что я расстроил ваш ужин.– Что значит расстроили! Напротив, комиссар, у вас есть какие-то дела?– Никаких.– Почему бы вам не остаться поужинать с нами? У нас еда все для старичков, нам желудок перегружать нельзя: тыква и петушки с оливковым маслом и лимоном.– Ничего не может быть лучше.Синьора вышла счастливая.– Я вас слушаю, – сказал директор Бурджио.– Мне удалось установить, в какой период произошло убийство.– А-а. И когда это случилось?– Наверняка между началом сорок третьего и октябрем того же года.– Как вам удалось до этого дойти?– Просто. Собака из терракоты, как нам сказал бухгалтер Бурруано, была продана после Рождества сорок второго года и, значит, предположительно, уже после Крещения сорок третьего; монеты, найденные в миске, вышли из оборота в октябре того же года.Комиссар сделал паузу.– И это означает только одно, – добавил он.Но что именно, не сказал. Подождал терпеливо, пока Бурджио соберется с мыслями, поднимется, сделает несколько шагов по комнате, заговорит.– Я понял, доктор. Вы меня хотите навести на мысль, что в это время пещера принадлежала Риццитано.– Вот именно. Уже тогда, вы мне сами говорили, пещера была завалена плитой, потому что Риццитано держали там добро для продажи на черном рынке. Они хочешь не хочешь должны были знать о существовании второй пещеры, той, куда были перенесены убитые.Директор глянул на него, остолбенев:– Почему вы говорите перенесены?– Потому что убили их в другом месте, это совершенно точно.– Но какой в этом смысл? Зачем переносить их туда, укладывать их там, будто они спят, вместе с корчагой, плошкой с деньгами, собакой?– Вот и я себя об этом спрашиваю. Единственный человек, который мог бы что-нибудь нам сказать, это, похоже, Лилло Риццитано, ваш друг.Вошла синьора Анджелина:– Прошу к столу.Листья и молодые побеги особенной сицилийской тыквы – длинной, гладкой, белой, слегка отливающей зеленцой, были отварены в самый раз и дошли до такой нежности, такой мягкости, которую Монтальбано нашел прямо-таки пронзительной, щемящей. С каждым куском он чувствовал, как чистится его желудок, как начинает сиять, словно у некоторых факиров, которых ему случалось видеть по телевизору.– Как вы находите тыкву? – спросила синьора Анджелина.– Возвышенной, – сказал Монтальбано. И к изумлению обоих старичков, покраснел, а потом объяснил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73