Бородка твоя смутила, – сказал Василий Логинович и встал, прошел к печке, ухватом подцепил чугунок, подтащил его, проткнул ножом картофелину, другую.
– Готово... Я не люблю их. Попов. Соловушки с такими вот лапищами, в одежде вроде бабской, а глаз горит. В войну к нам пробрался один дезертир в женском платье, прятался от немцев в подполье, потом – от своих. Сгинул в лагерях. Туда и дорога. Меня, например, никакая сила не заставит так переодеваться... Да и о чем они говорят? Пустое, женское. Я карамелек в молодости объелся. Ездил в райпо разгружать ящики с конфетами. Пока ехал – проковырял дыру в одном ящике; время послевоенное, голодное. Ну я и давай наворачивать. На всю жизнь наелся, и с тех пор меня от одного их вида воротит.
На столе появились крепкие зеленые антоновские яблоки, сыр. Василий Логинович вышел в сени и вернулся с бутылкой, поставил ее рядом с чугунком. Что-то сопротивлялось всему этому в душе Виленкина. Печной огонь, этот стол-натюрморт; голос Василия Логиновича, его северные рассказы; нянька, живущая где-то поблизости; весь этот чужой, смачный, грубоватый мир деревни. Ему жаль было расставаться со своей трагедией. Поддаться всему этому значило превратить трагедию в фарс. И лучше бы он ушел. Шагал бы сейчас где-нибудь в ночи, под бесчеловечным небом, среди бесчеловечных полей, со своей тоской, с презрением к жизни, музыке, к себе, ничтожному игроку. Нет же! Он был здесь, рядом с этим крутолобым мужиком, который кого-то ему напоминает и что-то оживляет в музыкальной памяти. Здесь, в теплых волнах, исходящих от печки. Вдыхал запах снеди. И чувствовал катастрофический голод. Какие тошнотворные перепады. Человек действительно прочное существо. Если выдерживает эти зигзаги.
Виленкин от водки отказался. Василий Логинович настаивал.
– Я же вижу, что тебе надо поправиться. Давай, клин клином. Поверь, это первое средство.
Но Виленкин не уступал.
– Зачем же я ходил к Няньке? – спросил Василий Логинович.
И почему-то этот довод оказался убедительней всего. Виленкин выпил. Что может быть злее этого национального напитка!.. Некоторое время он опасался, что ему предстоит выбежать из-за стола. Василий Логинович налил в его стопку из огуречной банки мутной водицы, посоветовал запить.
– Не знаю, что там у тебя стряслось, но ты правильно сделал, что приехал сюда. В деревне всегда спасешься, – говорил Василий Логинович, закусывая. – Всякое бывает. Особенно если у тебя жена злая. Худая. Да и любая... Женщина вообще по природе своей нам враждебна. У нее цели другие. Какие? Я и сам не знаю. Но какие-то другие. Самое главное, чего она хочет от нас, – это нашей покорности. Что ты об этом думаешь?
– Не знаю, – сказал Виленкин. – Что-то такое есть...
– Но уступать – не-е-ет, – сказал Василий Логинович, качая головой. – Лучше остаться одному. Я, например, всегда чувствовал эту вражду. Баба так и норовит перекроить тебя на свой лад. Будь паинька, будь вежлив, не хами, не хмурься, не смотри, не обращай внимания на наши бабские сплетни, терпи, короче. Еще немного, и ты ангелом у нее станешь. И она нацепит на тебя юбку. Им нужно, чтобы ты стал такой здоровой, сильной, верной бабой. И только тогда вражда прекратится. Друзья, охоты-рыбалки, водочка – нельзя. Бабская узда до крови рвет... Ну, давай по второй.
Василий Логинович рассуждал дальше о противостоянии женщин и мужчин. И в конце концов пришел к выводу, что и в смерти есть что-то женское. Хотя это и кажется невероятным. Но в том-то и парадокс: жизнь дает женщина, но и смерть женщина – не мужик же? Василий Логинович сказал, что любит играть в шахматы. Самому с собой нелегко играть, особенно вначале. Потом привыкаешь. Он уже вполне освоился. Но временами ему кажется, что перед ним соперник. Точнее – соперница.
– И кто выигрывает?
– Пока выигрываю я, – ответил Василий Логинович. – Послушай, может, мы пойдем к Няньке? Нянька нам споет, у нее голос. К ней приезжали из Центра народного творчества, записывали.
– Уже поздно, – возразил Виленкин.
– Или тебе не нравится? Мой Гарик слушает всякое... Муть всякую.
– Нет, просто поздно.
– Поздно? – Василий Логинович посмотрел на часы. – Сколько на твоих? Мои отстают...
Виленкин встал, достал часы из пальто. Василий Логинович усмехнулся.
– Ты же говорил, стоят часы.
– Да?..
– Значит, уже пошли.
– Хм...
– Охо-хо-хо, – сказал Василий Логинович. – Старого опера не проведешь. А к Няньке действительно поздно. Она рано встает, рано ложится.
Василий Логинович рассказал о Няньке, о том, как она всю жизнь одна, о том, как сразу после войны она судилась из-за коровы, и ей гадалка посоветовала пустить дым судье в лицо – тогда, мол, дело выиграешь; в день суда все собрались, ждут в зале, Нянька бледная, руки в карманах – в одном спички, в другом – папироса; вошла судья, женщина в очках; у Няньки руки-ноги отнялись, но корова – как без коровы? И когда ей дали слово, она встала, достала папиросу, спички, судья вытаращилась, зал помертвел, а она чирк! чирк! затянулась и в сторону судьи “пуф!” Судья: вы это... что? Нянька: волнуюсь очень. Судья: ну-ка немедленно... Корову присудили другому. “Видно, далеко сидела, надо было подойти”, – сокрушалась Нянька.
Василий Логинович многое еще рассказал Виленкину. Чувствовалось, что давно ни с кем не говорил так обстоятельно. Обо всем. Северные истории мешались с местными, военной и мирной поры, с детективными выслеживаниями по лесам беглых уголовников, – Василий Логинович двадцать пять лет этим занимался; потом уехал на Север. (Еще в милицейской школе они с другом – выпив пивка – поклялись, что служат только двадцать пять, и он слово сдержал, друг – нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27