Эта встреча не продолжение ли спора?
Но Вержбилович изменился, увы. Анархист без бомбы обернулся забубенным майором с кривовато пришитым левым погоном. Майором, распоряжающимся тремя гаубичными батареями. Должность, как сообщил он, хорошая, подполковничья. Комдив: командир артдивизиона.
Вначале он, конечно, захватил Виленкина. На Виленкина нахлынуло. Но через час уже Петр жалел о том, что отправился именно сегодня, именно по этому маршруту. Хотя еще была возможность уйти. Что-нибудь наврать. Да и не врать вовсе. Сказать чистую правду. Впрочем, почему-то не хотелось об этом говорить. Из суеверия? Нет. Виленкин не был суеверен. Тогда почему же. Он, может быть, сам еще не вполне верил в удачу: а вдруг что-то не так, вдруг что-то сорвется, устроители передумают, сообщат об ошибке какой-нибудь? Так или иначе, он промолчал. И упустил шанс спастись. Сок лозы уже туманил кровь, совсем непривычную к подобного рода вливаниям. Виноградная гроздь ударяла мягко в мозг, в глаза. Сказалось напряжение последнего времени. С тех пор, как ему стало известно о Рейнском мероприятии, он трудился, действительно не покладая рук. Д. М. ходила... нет, не скажешь «на цыпочках», но весь вид ее говорил примерно следующее: однако. Недоверчиво-осторожное, полупочтительное «однако». Леночка сияла. Она радовалась по-детски. Она бы тоже хотела посмотреть рейнские холмы, чистые немецкие площади, магазины, Кельнский собор. И что там еще. Поехать ей нельзя было по простой причине – нет денег.
Но «однако» – это была первая ласточка (хотя и запоздавшая). Эта поездка могла... и уже нет. Ворота захлопнулись.
В памяти еще пьяного Петра Виленкина как-то судорожно дернулись чьи-то пальцы и раздались звучные переливы “Ворот Альгамбры”. Не к месту. У Дебюсси ворота на Восток. Виленкин собирался на Запад. Но причина, по которой прозвучал этот отрывок, заключалась в другом. Дословно La puerta del vino переводится как “Двери вина”.
И вчера он вошел в ворота вина.
Это возможно только в Гренландии, то есть у нас, в Суперборее.
Напиться в свой звездный час и все похерить, всю будущность, судьбу – в которую он никогда не верил и не верит.
То-то радости будет в местном маленьком Союзе композиторов.
Ну! надо набраться мужества. И позвонить. Сообщить, по крайней мере, что он не в морге.
Виленкин направился к телефонной будке. Снял трубку. Трубка молчала. Нажал на рычажок. Пошли гудки. Еще раз надавил, и послышался ровный сигнал. Виленкин прочистил горло. Сейчас он начнет арию виноватого пса. Накрутил диск. Трубку почти сразу же взяли.
– Лена, – сказал он как можно трезвее и проникновеннее.
Молчание. И наконец голос Д. М.
– Это Петр?
– Да.
– Что... что случилось? На репетиции задержался?
– Нет.
– Тебя задержали по подозрению?
В трубку вдруг ворвался нежный, чуть-чуть севший голос Лены:
– Что происходит? где ты находишься? как это понимать?
Вот, начинается, подумал Виленкин. На лбу выступила пьяная испарина. Он попросил ее не волноваться, все хорошо. На эту просьбу последовал взрыв негодования. Исчезнуть на ночь, а потом утешать! Утешитель! Это уже слишком! Издевательство. Никто не знает. Обзвонили всех знакомых, родных. Все переполошились. Все просто на ушах. А он так спокойненько... ничего себе... ничего себе шуточки.
Виленкин успел-таки кое-что объяснить. Он встретил бывшего однокашника, друга детства... Трубку повесили. Виленкин посмотрел на чудовищную лапу. Кивнул. Они узнали половину истории. Самого главного они еще не... не... да, но не мог же он сразу обрушить. Этот ледяной душ действительности. Он будет действовать постепенно. Посвящать их в драму эту суперборейскую. Например, позвонит позже и намекнет, что ему нездоровится. А под вечер наконец придет, покажет руку.
Под вечер? Но где же он будет все это время.
Виленкин вдруг сообразил, что находится все еще в будке; он вышел, захлопнул тяжелую железную дверь. По сырым тротуарам в листьях стучали каблучки, шаркали подошвы. Улицы наполнили служащие. Потянулись шлейфы духов. Виленкин осознал опасность в полной мере, когда увидел породистое барское лицо, обрамленное русой бородкой, немного тургеневское, выразительное, – лицо прошлого века, лицо главного режиссера драмтеатра. Виленкин сотрудничал с ним, писал для спектаклей. Он поскорее отвернулся, пошел назад. Как будто что-то забыл. Для пущей убедительности посмотрел на левую руку, где обычно носят часы, покачал головой. Ай-я-яй, уже столько времени... Оценил главный режиссер игру? Видел его? Успел заметить лапу? заплывшую поросячью морду? Виленкин убыстрил шаг. Так, так, надо спешить. Да, да. Ах ты, черт возьми, забыл...
Что он мог забыть, интересно.
Для какой руки написал свой знаменитый концерт Равель? Спьяну Виленкин не мог вспомнить. Ассоциация была, конечно, пошлой. Концерт написан для друга, австрийца, потерявшего на фронте руку. Но Виленкин вдруг все-таки подумал об этой вещи Равеля. Вообще, в свое время он, казалось, безнадежно был болен импрессионистами. Потом это прошло.
Итак, он тоже возвращается с какого-то фронта, с вечного суперборейского сражения. Рука не потеряна. Хотя кто знает.
И он в тот же миг отчетливо вспомнил движение ножа, остро отточенного тесака, самодельного, с костяной рукоятью: в-вжи-ик. Твердое пластмассовое горлышко бутылки отскочило, а лезвие шшш дальше, мягко, нежно даже как-то в руку, в ладонь, в мякоть – и до кости. Петр увидел замедленное изображение этого жертвоприношения. На самом деле все происходило куда как быстрей. Вжик! И на стол шипучая сладкая газировка. И ему в рукав газировка липучая. И уже все ясно, вся непоправимость случившегося.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27