как же так? кто он? куда мы поедем? что за чудак – прямо из тюрьмы забрал, распоряжается, как дома, доверил получить столько добра…
– Получил? Вот и хорошо! А то самому пришлось бы возиться. А я до смерти не люблю весов и весовщиков этих – надувают они меня. Ну, запрягай.
Что такое со мной сделалось? К тому времени я уже привык, чтоб люди слушались меня, а тут скажи он: «Сам впрягайся и тяни эти самые сани», – впрягся бы.
Поехали мы по большому шляху Полтава–Харьков. Мороз пробирал насквозь, кругом снежное поле, ветер.
– Замерз, Семен?
– Нет.
– Возьми вот башлык, натяни на голову.
– Так я ж не замерз.
– Возьми. Отогреешь уши – отдашь мне, так и будем выручать друг друга.
И Антон Семенович накинул на меня свой башлык. И каким теплым показался мне этот ветхий башлычок!
Немного погодя он сказал:
– Ну как, отогрелись уши? Дай, брат, теперь мне, а то как бы я свои совсем не потерял.
Я поспешно снял башлык и передал его Антону Семеновичу. Только всего и было в тот вечер. Но это было очень много!
Тут же вспомнился мне и другой вечер, оставивший в моей душе такой же глубокий, такой же неизгладимый след.
Однажды я встретил его во дворе ночью, уже после отбоя. Я всегда радовался, когда заставал его одного. Словом, сказанным с глазу на глаз, я особенно дорожил – мне казалось, что оно принадлежит только мне, мне одному.
– Почему не спите, Антон Семенович? – спросил я, надеясь, что он хоть ненадолго задержится и мы перекинемся несколькими словами.
Антона Семеновича как-то передернуло, и он сказал с усилием:
– Оставь меня в покое. Ты такой же зверь… нет, хуже – такое же животное, как и все те…
– Антон Семенович! Да что с вами? Что случилось?
– Я вам отдал все, что есть в человеке лучшего, – молодость, разум, совесть, честь. Я думал, вы люди, а вы стадо, орава хитрых мошенников!
– Антон Семенович, да что же случилось?
– Ты не знаешь, что случилось? Не прикидывайся дурнем, хватит! Ни одному из вас не верю! Вы не только меня растаскиваете на куски – вы друг друга пожираете. Ты не знаешь, что происходит в спальне? И ты хуже других: ты не играешь, а знаешь и, как трус, молчишь.
Он повернулся и ушел, а я стоял, как громом пораженный. Потом кинулся в спальню. Там едва теплился свет замаскированной лампочки. На кровати Буруна сидели в одном белье четверо пацанов. Сидели они такие пришибленные, покорные и жалкими и отчаянными глазами смотрели на Буруна, который невозмутимо тасовал карты.
– Хватит играть! – крикнул я с порога.
– Антон? – насторожился Бурун.
– Не Антон – я. Хватит!
– Ого!
– Жевелий, Гуд и все вы – спать!
– Да ты что, Семен? Смотри ты, благородный нашелся!
– Прекрати игру! Что выиграл – хлопцам. Не имеем мы права измываться над Антоном!
– А я что – с ним играю? Ему-то что. Или ты к нему в адвокаты записался?
– Еще раз говорю: прекрати!
– Да иди ты… – начал Бурун – и не договорил. Лицо у меня, что ли, было уж очень бешеное, только он поперхнулся и сказал угрюмо: – Ладно… кончили…
Нет, человек чувствует доверие не только в теплом, душевном разговоре – чувствует и в гневе, в резком, беспощадном слове. Гнев Антона Семеновича, его презрение всегда были так искренни и человечны, что пробуждали самое заветное, самое человеческое и в нас. Даже самые ленивые и тупые понимала сколько же сердца надо нашему воспитателю, сколько он тратит на нас, сколько себя отдает – для чего? Только для того, чтобы мы стали людьми и жили как люди.

23. ПИОНЕРЫ

Мы обедали, когда в столовую ворвался запыхавшийся Суржик. Его обычно равнодушное и замкнутое лицо пылало румянцем, а глаза… может, мы в первый раз и увидели, что есть у Суржика глаза: всегда сонно прикрытые тяжелыми веками, они сейчас готовы были выскочить – и оказалось что они живые, беспокойные.
– Семен Афанасьевич! – выговорил он, с трудом переводя дыхание. – Там из Ленинграда… к нам… какие-то…
Ребята привстали, кое-кто уже побросал ложки, маленький Стеклов вскочил.
– Павлушка, ты что, разве кончил уже! Не кончил, так сиди! – услышал я выходя.
Отряд Жукова дежурил по столовой, а разве Саня позволит выйти, не дохлебав супа, не доев каши, – вот так просто выскочить из-за стола!
Суржик широко шагал рядом со мной, заглядывая мне в лицо и возбужденно повторял:
– «Доложи, говорят, заведующему. Ты, говорят, видно, дежурный, так доложи заведующему…»
– Да кто? Кто приехал?
Но тут до меня донеслась сухая дробь барабана. От калитки навстречу нам строем по двое маршировали пионеры – человек десять, все в форме и с галстуками. Высокий паренек в юнгштурмовке шел по левую руку. Сразу видно было, что он очень доволен всем – и четкой барабанной дробью, и выправкой своего маленького отряда, и славным, солнечным днем.
– Стой!.. Раз-два!
– Ах, кабы горн!.. – с отчаянием прошептал Суржик.
– Вы заведующий? – спросил вожатый.
– Я.
– Здравствуйте. Мы делегация от ленинградских пионеров с подарками для ваших ребят. Лучинкин.
– Очень приятно. Карабанов.
По чести сказать, я ничего не понял. Почему вдруг подарки, откуда? Но этот высокий мальчик в юнгштурмовке держался так твердо и весело, так уверенно смотрели его светлые глаза… просто невозможно было сомневаться, переспрашивать! Я оглянулся: прямо в рот мне, едва дыша, глядел Петька. Я кивнул. Раздался трезвон колокольчика, сзывающий на линейку, и тотчас из столовой, из спален, из парка к нам помчались ребята. Еще минута – и весь детский дом выстроился на линейке, как всегда – по отрядам, каждый на своем постоянном месте. Тем временем вожатый негромко скомандовал своим, и они мгновенно перестроились в одну короткую шеренгу лицом к линейке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120