"Ваше Величество, — отвечал я с чувством, — Вы сокрушили главу
революционной гидре. Вы совершили великое дело, кто станет спорить? Однако...
есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны
бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!"
"Выражайся яснее,— перебил Государь, готовясь ловить каждое мое слово".
"Эта гидра, это чудовище, — продолжал я, — самоуправство административных
властей, развращенность чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в
тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается
даже над высшей властью. На всем пространстве государства нет такого места, куда
бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы.
Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость в руках
самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не
уверен ни в своем достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на
волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника,
любого доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если
нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если
они, возмущенные зрелищем униженного и страдающего отечества подняли знамя
сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть и построить
то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия —
безопасность, вместо продажности — нравственность, вместо произвола —
покровительство законов, стоящих надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше
Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к ее
осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней
порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом
безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что даже карая их, в
глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что
если Государь карал, то человек прощал!"
"Смелы твои слова, — сказал Государь сурово, но без гнева, — значит ты
одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на
жизнь монарха?"
"О нет. Ваше Величество, — вскричал я с волнением, — я оправдываю только
цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души,
соблаговолите проникнуть в мою и Вы убедитесь, что все в ней чисто и ясно. В
такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!"
"Хочу верить, что так, и верю, — сказал Государь, более мягко, — у тебя
нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе не достает
рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься,
содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила
это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага.
Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую
Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он не был тверд и силен. Ему
нужно содействие людей и времени. Нужно соединение всех высших духовных сил
государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и
рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самоуправления в народе и
чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединяться
вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда
я поведу их и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо
только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение. Что
же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред
собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом,
вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять
души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь... можешь идти! Где
бы ты ни поселился, — ибо выбор зависит от тебя, — помни, что я сказал, и как с
тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и
для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо
цензором твоим — буду я".
Такова была сущность Пушкинского рассказа. Наиболее значительные места,
запечатлевшиеся в моей памяти я привел почти дословно".
Комментируя приведенный выше отрывок из воспоминаний гр. Струтынского В.
Ходасевич пишет: "Было бы рискованно вполне полагаться на дословный текст
Струтынского, но из этого не следует, что мы имеем дело с вымыслом и что общий
смысл и общий ход беседы передан неверно. Отметим, что на буквальную точность
записи не претендует и сам автор, подчеркивающий, что наиболее значительные
места приведены им почти буквально. Вполне возможно, что они даже были записаны
Струтынским вскоре после беседы с Пушкиным: биограф и друг Струтынского, в свое
время небезызвестный славист А. Киркор, рассказывает, что у Струтынского была
необычайная память и что кроме того незадолго до смерти он сжег несколько томов
своих дневников и заметок. Может быть, среди них находились и более точно
воспроизведенные, сделанные по свежим воспоминаниям отрывки из беседы с
Пушкиным, впоследствии послужившие материалом для данной записи, в которой
излишняя стройность и законченность составляют, конечно; не достоинство, а
недостаток. "...Повторяю еще раз,—заканчивает Б. Ходасевич свои комментарии, —
запись нуждается в детальном изучении, которое одно позволит установить истинную
степень ее достоверности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45