— Потом, — сказал он. — Не сейчас.Мик подал женщине руку, и она, вставая, приняла ее. Проходя по залу, он на прощание помахал рукой Хоннико, блондинке в золотом корсаже. Певица уже закончила свое выступление и ушла, иначе он попрощался бы и с ней.— Куда мы идем?— Домой, — сказал он. — В Хоан Кьем.Она остановилась и вопросительно взглянула на него.— На мою виллу? Я не была там весь день.Он понял, что она хочет этим сказать.— Не волнуйся, — ответил он, ведя ее дальше, — его там уже нет. — Он улыбнулся. — А кровь, если и была, уже отмыта.— А где же он тогда?— Он в том месте, о котором тебе незачем знать, — сказал Леонфорте. Они вышли на шумную улицу и сразу же оказались в толпе туристов и слоняющихся от нечего делать подростков. «От одного их вида может заболеть голова», — подумал Мик. Бритые татуированные головы, клейменые руки и всевозможные металлические предметы, продетые сквозь носы, веки, отвисшие губы и соски, представляли собой кошмарное зрелище. Разложение общества было очевидным. Фридрих Ницше как-то сказал, что трудолюбивым расам трудно переносить праздность. За это, полагал Мик, он и уважал японцев. Но посмотрели бы на них сейчас! Безобразные, ленивые, слоняются повсюду как ярмарочные уродцы и ничего не хотят делать!Вся атмосфера умытой дождем улицы, казалось, была пропитана исходившей от молодежи сексуальностью. Тротуары заполнены толпами людей, иногда выплескивающихся на запруженную машинами проезжую часть. В воздухе висело облако продуктов отработанного дизельного топлива, придающего огням неоновых реклам грязноватый оттенок. В витринах были выставлены образчики наимоднейшей одежды от самых знаменитых модельеров. На взгляд Мика, некоторые из них не были предназначены для человеческого тела.Они поймали такси и попросили отвезти себя в район храма Асакуса, где находилась вилла Джай. Называлась она Хоан Кьем — Возвращенный Меч, представляла собой строение из бетона и дерева весьма необычной архитектуры и была, по токийским меркам, довольно просторной. Ее холодный, без излишеств, интерьер был декорирован ратановыми циновками темных тонов, как это было принято в лучших сайгонских домах, что давало повод для слухов о том, что Куртцы гораздо больше чувствуют себя дома там, чем в Токио. По ночам комнаты освещались бронзовыми люстрами, а в дневное время — полосками света, проникающими сквозь широкие окна с жалюзи. Из них открывался великолепный вид на стоящий по другую сторону реки футуристический «Золотой огонь». Это была возведенная Филиппом Старком конструкция из черного стекла, нечто вроде стоящего на острие тетраэдра, увенчанного фигурой, отдаленно напоминающей язык пламени и иронически окрещенной токийцами «Золотое дерьмо».Джай не торопилась открывать дверь, и Мик сделал это вместо нее.— Я же сказал тебе, что его здесь нет, — произнес он, прошел вперед и, схватив ее за руку, перетащил через порог. — Сейчас я покажу тебе, где это случилось.— Нет, — закричала она и попыталась вырваться из его рук.Стоя посреди того, что еще недавно, до раннего утра сегодняшнего дня, было владением Родни Куртца, он насмешливо улыбнулся Джай.— Но ты ведь хотела этого, разве не так?Джай угрюмо взглянула на Мика:— Ты негодяй. Да, я этого хотела.Мик подошел к зеркальному бару, вынул пару хрустальных бокалов и налил в каждый из них по хорошей порции «Наполеона».— Негодяй не я, моя дорогая. Негодяем был твой муж Родни. Разве ты этого не помнишь? — Мик чокнулся с женщиной и, отпив глоток, изучающе посмотрел на нее. Джай нравилась ему именно такой — нервничающей и немного неуверенной в себе. Правда, ему нравилось вызывать подобные эмоции у каждого, с кем приходилось иметь дело.— Я помню все ночи, когда мне приходилось звонить тебе после того, как он избивал и насиловал меня, издевался надо мной.— Но ты всегда возвращалась, чтобы получить еще.— Он всегда извинялся. Каялся, как маленький ребенок.С отвращением вспомнив о том, чем все это кончилось, Мик, однако, не выказал своих чувств.— И ты все это проглатывала.— Не все, — сказала Джай с вызовом и, сделав два больших глотка, выпила свой коньяк. Глаза ее увлажнились. — Теперь уже не все. Я сделала свой выбор. Он мертв, и я рада этому.— Да, вижу, — кивнул Мик. — За наше здоровье, — сказал он и, сделав еще глоток, посмаковал напиток. — В одном старине Родни отказать нельзя — он умел хорошо пожить.— А теперь, — он поставил бокал и потер руки, — в постель.Мик обнял Джай и почувствовал, как она обмякла в его объятиях. Он всегда считал себя человеком, обреченным, по выражению Ницше, на победу и соблазнение. Подобно Ницше, который во времена войны был его кумиром, он признавал между мужчиной и женщиной только серьезные отношения, был склонен к самоконтролю и самообману и, как кумиры самого Ницше, Алкивиад и Наполеон, был создан для битвы. Иными словами, он постоянно бросал вызов судьбе.У поцелуя был вкус жженого сахара, он сорвал с Джай одежду и вдохнул запах ее тела. На женщине, как обычно, не было нижнего белья. Почувствовав руки Мика на своей груди, она издала гортанный стон. Он подхватил ее под ягодицы, и она ногами обхватила его туловище. Пальцы, еще недавно так искусно расправлявшиеся с панцирями креветок, сейчас умело расстегнули пояс брюк и спустили их вниз. Когда он вошел в горячее нутро, ее глаза широко открылись, а потом, когда они начали, медленно закрылись от наслаждения.«Quidquid lucw fuit, tenebris agit — что начинается на свету, заканчивается в темноте», — подумал Мик, жадно целуя смуглое тело. Это была самая любимая поговорка Ницше, да и самого Мика тоже. Сколько раз в своей жизни он убеждался в ее справедливости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172