Мятежники? Да нет. Безбожники? Пока, кажется, нет. Почему же они так беспокоят? Может, потому, что от этих похвалы не дождёшься, что они видят всё, что каждая идея высоких людей для них до самого дна понятный, малопочтенный фокус? А может, потому, что они всё постигают и всё разъедают своею мыслью, словно царской водкой? Даже золото богатых. Да, вот это, видимо, самое страшное. Мыслят. И всё, что было до этого, не выдерживает, по их мысли, никакой критики, не может быть фетишем. Единственное богатство — человек, которого пока нет. Ну а если он, человек, их усилиями и верой да дорастёт до такого божества?! Подумать страшно. Память уничтожат. Могилы оплюют».
Бес осторожно отделился от спины Лотра и исчез. Кардинал стал слушать.
— Так вот, — «добивая», сказал монах. — Когда папа Иоанн Двадцать Второй говорил, что за убийство отца и матери человек платит в канцелярию семнадцать ливров и четыре су, а убив епископа — сто тридцать один ливр и четырнадцать су, он не подразумевал, что можно убивать отца или епископов, а просто показал тёмному народу единственным понятным для него способом, что такое люди плоти, хотя бы и самые дорогие, и что такое люди духа, люди высшей идеи.
Школяр молчал. Он не знал «Кодекса апостольской канцелярии», которому было двести лет.
— Даже тупые мозги хама могут понять такой простой способ оценки, — триумфально провозглашал монах. — Вот что такое плоть и что такое душа!
Бекеш хотел было сдержать Кристофича, но францисканец мягко высвободился. Улыбнулся друзьям ироничными тёмными глазами, сделал шаг к школяру, который озирался в поисках подмоги:
— Молодчина, сын мой, ты сделал, что мог. Не твоя вина, что ты пока не знаешь этой мерзости, запрещённой ещё Филиппом Пятым.
Школяр начал ловить руку Альбина. Тот перехватил его руки, поцеловал в лоб.
— Запомни, руку нельзя целовать даже Богу, явившемуся в облике человеческом, ибо целуешь ты плоть. А Богу Духу нельзя поцеловать руки. Ergo, никому не целуй рук. — И логично добавил: — Кроме женщин. Но, впрочем, этому тебя, когда придёт твоё время, учить не придётся.
Стал против доминиканца, весь белый, румяный лицом, спокойный.
— Итак, брат поёт аллилуйю душе. Я согласен с ним. Если бы он выдержал сорок часов на колу, он бы ещё более рьяно запел славословие духу. Брат позволит мне заменить этого младенца? Я полностью согласен с братом, но хотел бы перевести нашу дискуссию чуть... в сторону, назвав её, скажем, «плоть, душа, лицемерие, или разум о плоти, душе и тех, кто стоит на страже их».
Глаза монаха забегали. Он чувствовал, что против него вышел могучий противник, который, не поступаясь внешней учтивостью, играет оппонентом, как мячиком. Но не согласиться, да ещё с перевёрнутой темой, означало признать свой разгром. А его не для того послали на улицы. Надо было кричать и спорить, чтобы люд не думал о том, кто стоит под стенами. Наконец, пусть даже и этот диспут.
— Пожалуйста, — сказал он.
Кристофич вздохнул. Затем его руки твёрдо ухватили перила лестницы.
— Брат утверждает, что «Кодекс», оценивая епископа в семь раз дороже, чем родителей, просто и наглядно свидетельствует о том, что такое человек плоти, приближённый к соседям и семье, и что такое человек духа и идеи, то есть приближённый к верхам.
— Да, — подтвердил священник.
— Позвольте напомнить брату, что далее там сказано: за первого убитого священника — сто тридцать семь ливров и девять су, а за каждого последующего — половину цены.
По толпе прокатился смешок.
— Я понимаю, несколько священников дороже одного, даже епископа. Но, простите, что наглядно утверждается здесь? То, что последующие священники менее люди идеи, нежели первый? То, что они более люди плоти и личной жизни? Или это просто такса для разбойников, да ещё установленная с расчетом, чтобы убийства не оказались слишком опустошительны для кармана? Бедные последующие священники! Им не удалось попасть под руку первыми. Тогда за них заплатили бы сполна. Их бы это, безусловно, утешило в их жалостной юдоли. Не смейтесь, люди. Потому я и говорю о лицемерии тех, кто всё время громче прочих кричит о духе и плоти. Этот пустопорожний вопрос они придумали, чтобы вы меньше рассуждали о сегодняшнем дне, чтобы придать своим спекуляциям оттенок глубокомыслия и философской правды. На самом же деле их это занимает приблизительно так, как меня — судьба изношенного мной в детстве плаща. Не занимают их ни дух, ни плоть... Вот я сейчас докажу их двоедушие. Они сыновья мамоны и брюха. Но почему они так беспокоятся о вашем духе и ваших мозгах? Скажете, потому, что отдают пальму первенства душе? Ложь!
— И тут брешешь ты, утверждаю, — бубнил монах.
— Почему? Вот наш Папа сказал богословам, доказавшим бессмертие души: «Рассуждения, приведенные вами в пользу утвердительного ответа, кажутся мне глубоко продуманными, но я отдаю предпочтение отрицательному ответу, ибо он вынуждает и склоняет нас с большим вниманием относиться к своему телу и сильней дорожить сегодняшним днём».
— Не может быть! — ахнул кто-то.
— Клянусь! Потому я и говорю вам, сыны мои, что куда бы они ни ставили дух — дела им до него нет, и спор этот не стоит выеденного яйца. Жрут как не в себя кур, и рыбу, и мёд, и заморские фрукты, хлещут вина, крича при этом о духе для вас, а заботясь о плоти своей. Вот вам позор сегодняшнего дня. Не слушайте их философии. Потому что они лицемеры, гробы повапленные. Дела им нет до мыслей! Лишь бы вы думали как они и не мешали им жрать.
Лотр и Босяцкий переглянулись.
— Ты приказал отвлекать диспутами внимание, — сказал праиезуит. — Слышишь? Это же подстрекательство !
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155