У всех членов синедриона были не то чтобы тонзуры, а прямо-таки довольно большие плеши, и монах улыбнулся:
— ...Свидетельство того, что без воли Господа и волос не упадёт с вашей головы.
Он сцепил узкие нервные пальцы:
— В стране тяжело, неспокойно. Если бы не было сего «пришествия», его стоило бы выдумать. Только наша леность послужила тому препятствием.
— Но как? — вопросил, всё ещё страшась такого дела, Лотр.
— Dixi et animam raeam salvari, — улыбнулся доминиканец.
Его поняли правильно, хотя и не в том смысле, какой имел в виду автор присказки.
— Т-так, — промолвил Лотр. — Ну, бродяги, хотите быть апостолами?
— Нет, — хором ответили бродяги.
Все изумились.
— Т-то есть как это? — не поверил Комар.
— А так, — ответил Юрась. — Плуты мы, жулики, это правда. Можем даже сорочку с плетня стащить, но апостолами быть не хотим. Знаем мы, что это значит — связаться со слугами Христовыми.
— Правда что, — зазвучали голоса. — Но... Смертью карайте, но апостолами быть не хотим.
— А вот это мы сейчас посмотрим, — ощерился Лотр. — Палач!
Человек в огненном капюшоне подошёл к схваченным.
— Ведите их.
Стража шагнула к лицедеям и повела их к страшным дверям в задней стене.
...Ворота пылали, и теперь их можно было бы легко выбить простым ударом бревна, но пол тоннеля был густо, дюйма в четыре в толщину, усыпан жаром. А те, что дрались на стенах, всё ещё не могли сломить сопротивления хорошо вооружённого врага, закованного в латы, и пробиться к воротам изнутри. Жар пылал, пугая синеватыми огнями.
...Точно такой жар пылал и в пыточной. Жаровня с ним стояла прямо перед бродягами. На потолке плясали тени. Красный кирпич казался кровавым. Чёрной полосой перечёркивала зарево перекладина дыбы с тёмными ременными петлями. Маски, висевшие на стенах, от этого огня словно оживали. И, как ожившая маска, маячил перед бродягами лик палача. Он откинул капюшон и остался в личине из багряного шёлка.
На стенах, словно залитых кровью, висели кроме масок воронки, щипцы, тиски для ломания рёбер. Стояли у стен уродливые, непонятной формы и предназначения станки.
Братчик с недоумением обводил пыточный инструмент глазами. И это плод человеческой фантазии и умения, продукт человеческого ума — и от этого всего можно быстро и навсегда лишиться веры в человека и его будущее, в его предназначение и в то, что из него когда-нибудь что-нибудь получится.
Он не подумал о том, что само существование орудий пытки свидетельствует: встречаются, пусть и не во множестве, другие люди, для которых всё это и создано. Здесь невозможно было думать. Здесь был ад, тем более отвратительный, что сотворили его люди, а не дьяволы.
Железные, с иглами, шлемы... Испанские сапоги... Прочее, неизвестное.
...Современный человек, незнакомый с застенками гестапо, асфалии и прочих палаческих учреждений, невольно вспомнил бы кабинет зубного врача и то противное ощущение, ту дрожь, которую вызывала в нем вся эта обстановка в детстве... Бродяги же, по разным причинам, не знались с зубодерами и потому принимали всё как есть — пыточная и есть пыточная.
Не верилось, что такое возможно среди людей.
...Братчик зажмурил глаза и с силой ущипнул себя.
— Ты что, мазохист? — спросил палач.
Этот голос вернул Юрася в сознание.
— Нет, — ответил он. — Я просто усмиряю плоть. И заодно — веру.
Всё оставалось неизменным. Это было правдой. И волосом не стоило пожертвовать ради всего этого быдла, на всей этой паршивой земле. Пусть бы себе передохли.
— Э... это зачем? — натужно спросил Явтух Конавка.
— Нельзя же убить подобие Божие, — рассудительно сказал палач. — Нужно, чтобы оно сначала перестало быть Божьим.
«Подобие Божье, — думал Братчик. — Подобие самого Сатаны, вот что... Грязное быдло... Не Содом и Гоморру — все города, всех вас, по всей земле надо было выжечь огнём, а потом засеять ее новым семенем».
Он поднял голову и оглядел стоящих рядом. Два-три достойных лица, да и на тех страх.
— Пусть бы ж оно... эва... Не хочу, — сказал Акила.
— Начинай, палач! — скомандовал Лотр. — Ну! Или на дыбу, или в апостолы.
В кровавом свете лица их были похожи на дьявольские рожи. И вдруг из зарева раздался громкий голос.
— И слушать я вас не хочу, — объявил Юрась. — Голоса у вас дьявольские.
Жаба уже вернул себе покой.
— Брешешь, раб. У начальников дьявольского голоса быть не может. Даже когда Ирод говорил в синедрионе, и то народ восклицал: «Се голос Бога, а не человека».
Лявона Конавку подвели к дыбе и заломили руки назад. Дыба заскрипела и начала приближаться к рыбаку... «Как стрела подъёмного крана», — сказали бы вы. «Как дыба», — сказали бы они.
Глаза Лявона забегали, в них всё ещё угадывался азарт забияки, очевидно убывающий. Потому что рот уже плаксиво искривился.
— Да что там, хлопцы, — прохрипел Конавка. — Я что... Пожалуй, я согласен.
— И я.
— И я.
— Эва... и я.
— А почему бы и не я?
— Честь мне не позволяет на хамской этой дыбе... И я...
Голоса звучали и звучали. И вместе с ними поселялось в сердце презрение.
— Вот и хорошо, дети мои, — одобрил доминиканец. — Благословляю вас.
— Я не согласен, — неожиданно отрубил Братчик.
Он сейчас до предела презирал это быдло. Скоты, паршивые свиньи, животные, черви.
— Знаю я: не ешь с попами вишен — косточками забросают. Знаю, как связываться с псами Пана Бога. Я, когда кончится нужда во мне, исчезать не собираюсь. Бродяга я, вот и всё.
— Сожалею, — пожал плечами Босяцкий. — Палач, воздействуй на него милосердным убеждением.
Драться не имело смысла. Как на эшафоте. Потом скажут, что трусил, кусался, как крыса.
Палач с тремя подручными схватили Братчика, сорвали с него одежду (корд отобрали раньше) и привязали к кобыле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155