— Паршивые свиньи, — шептал он. — Бархатные коты. Кажаны. Какая мерзость!
А вокруг нарастал и нарастал хохот. Шутка понравилась лучшим людям. Толпа смеялась. И только дитя на руках какой-то женщины надрывалось в неслышном среди смеха плаче.
Корнила смотрел на ребёнка. Несмотря ни на что, он любил детей, ибо они были совсем слабыми, и не мог выносить, когда они плачут. Кроме того, он много пережил за последнее время. И вот он стоял и смотрел, и даже постороннему глазу было видно, как что-то ворочается за этим низким лбом.
Он не сказал ни единого слова. Просто взял стражника своей страшной ручищей за шею, чуть сжал и, безо всякого выражения на лице, стукнул лбом о бревенчатый костёр. Этого оказалось достаточно: стражник лежал неподвижно. Корнила махнул рукой и пошёл к гульбищу.
Странно, эта обида и этот хохот возвратили Христу силы. Минута слабости длилась недолго. Когда перестали дрожать губы, он открыл глаза.
— Босяцкий! Лотр! Комар! — Голос звучал хрипло и шершаво, но вдруг прорезался, затрубил, загремел. — Вы — антихристы! Вы — гниль! Я умру! Я вызываю вас на суд Божий! Месяца не пройдёт, как мы встретимся! Месяца! Месяца! И тогда будете пить свою чашу вы!
Угроза была страшной. Хохот отсекло. И во внезапно упавшей тишине послышался мелодичный короткий звук, словно кто-то тронул струну.
— Пей, — шепнул Фома. — Пей первым. До этой шутки я хотел — не тебя...
Гульбище было устроено по тому же принципу, что и константинопольская кафизма; пол от глухой балюстрады понижался: отступишь шаг — и исчез. И потому никто не заметил, как и когда исчез, как отступил, как упал на спину монах-капеллан костела доминиканцев, друг Лойолы и его единомышленник Флориан Босяцкий.
Иезуит по сути и помыслам, он так и не дожил до того дня, когда Папа признал уродливое творение его друга, не стал членом ордена, не увидел его могущества.
Стрела торчала у него в горле.
И он лежал и сучил ногами, и всё глотал, и глотал, и глотал что-то. Пил. Потом серые, плоские, чуть в зелень, глаза его остановились на чём-то одном. На чём — не знал никто.
И никто не бросился ему на помощь. Лотр и Комар поспешно натянули из-под мантий на шею воротники кольчуг, дали знак унести убитого.
— Кончайте, — хрипло сказал Лотр. — Скорее.
Христа повели на вершину Воздыхальни, где под натужные крики уже вздымался — его толкали латами, — рос в небе большой сосновый крест. Пошатался и встал. Лихорадочно замелькали лопаты. Подошёл вялый и словно изнеженный, широкий в плечах, руках и бёдрах, палач.
Корнила стоял за спинами у Лотра и Комара, упорно глядел на их затылки и непривычно, туго — аж скрипели мозги — думал: «Ишь как смотрит... Крест... Страшно это, очень.. А он смотрит, словно это другого... Неправедно... И Павел, видать, не потому святой, что всю жизнь сыновей веры в тюрьмы волок... Наверное, бросил потом... Вот Божий суд одного и взял... А этих... этих я завтра убью... Или послезавтра... Или через четыре дня... Но не позже, чем через месяц... Божий так Божий, суд так суд... Там разберутся».
Кирик Вестун вернулся к своим, пряча в карман кресало и сушёную губу. Люди его стояли и считали удары собственных сердец.
Кто раньше подаст знак — кузнец или Лотр? Успеют или нет?
Знак подал кардинал. Но ответом на этот знак была какая-то странная растерянность среди подручных палача. Люди на вершине пригорка как-то замешкались.
— Что там? — спросил Комар.
— Да что... — недовольным ясным голосом сказал палач. — Привязать его надо? Надо. Чем привязать? Привязать верёвкой. Вот! А верёвку кто-то стащил. На продажу, должно быть. Как же, если бы того злодея повесить, верёвку его по кускам охотно бы продавали. На счастье. Выгодней было бы.
— Так что, другой нет? — спросил Лотр.
— Так нету. — В глазах у палача была странная меланхолия. — Обеднели. А как его привяжешь без верёвки?
— Найти, — распорядился Лотр. — Служки, бегите хоть по всему городу. Найти! Найти!
— Дохозяйничались называется, — бурчал палач. — Верёвки нельзя найти, чтоб человека повесить. Трудись вот, гори на работе, — хоть бы кто спасибо сказал.
Люди ждали. Стоял и ждал у креста Христос. Глядел на толпу. И под его взглядом умолкали разряженные и расширялись глаза одетых в тряпьё.
— Что с тобой, Каспар, куда смотришь?
— Это я запомню. Это я им запомню.
Ветер шевелил волосы Христа. Он смотрел, он видел лица. Тысячи лиц. Видел живых и убитых. И это было то, бессмертное, имя чему — Народ.

Глава 60
ВЕРА ФОМЫ

Если сильно захочешь, то сбудется всё:
Царство, бунт, любовь и житьё.
Баллада.
Фома видел всё, что видел Христос, хоть глаза его были залиты слезами. Он видел всё, потому что всё понимал. И он не мог больше. Он молился, мучительно призывая всю свою веру, которой у него было очень мало, и всё желание своё, которому не было предела.
— Чуда! Чуда! Не только я — все ... Все хотят чуда! Пусть исчезнет с позорного этого эшафота! Пусть исчезнет! Пусть исчезнет!
Он до боли зажмурил глаза, до онемения стиснул волосатые, задиристые, грешные свои кулаки.
— Молю. Молю. Все молят. Пусть исчезнет. Пусть будет в полях. Среди добрых, среди своих... Пусть исчезнет из этого Содома! Пусть исчезнет!
И тогда ударил Перун.
Он ударил так сильно и страшно, что всех хлестнуло воздухом.
Фома раскрыл глаза. Над стеной, над тем, что когда-то было стеной, стояла страшная, чёрная с кровавым подбрюшьем, туча, и оттуда падали камни и тянулся на толпу, покрывая её, удушливый дым.
Но Фома смотрел не на тучу. Он смотрел на эшафот со сломанным крестом. Возле эшафота лежали палач и подручные. Лежали ничком и те, богато разодетые.
А на эшафоте никого не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155