Как бы то ни было, случившееся нисколько не удивило его. Поэтому не он, а трубадур Реми Перти первым подал свой возмущенный голос:
— Нет! Этого не может быть! Куда она могла подеваться? Она моя! Это правда? Нет, она должна быть там, ты, наверное, плохо поискал…
— Я оставил ее там больше часа назад, — невозмутимо ответил Кадфаэль. — У алтаря святой Уинифред. Теперь ее там нет. Посмотрите сами. Когда Синрик пришел убирать алтарь, в церкви было пусто.
— Она сбежала от меня! — простонал побледневший Реми, горюя об утрате самого драгоценного, но, очевидно, далеко не самого любимого существа. Даални была для него всего-навсего голосом, но, как истинный провансалец и музыкант, он ценил голос больше всего на свете, превыше золота и драгоценных камней. Владея девушкой, он владел этим инструментом, единственным, что он ценил в ней. Его горе и отчаяние были совершенно искренними. — Это невозможно! Я должен найти ее. Она моя, я купил ее. Милорд, прошу вас задержаться, покуда я не отыщу ее. Она где-то недалеко. Всего-то дня два… один…
— Снова поиски? Снова беспокойство? — промолвил граф и отрицательно покачал головой. — О нет! Такое впечатление, что это никогда не кончится, одно препятствие сменяется другим. Реми, она, конечно, собственность весьма ценная, красивый колокольчик в горлышке и верная рука для органетто и струн. Но я бездельничаю уже слишком долго, и если вы хотите союза со мной, поезжайте сейчас и забудьте о деньгах, заплаченных некогда за то, что не имеет цены. Они не приносят выгоды. Найдутся другие одаренные люди, у вас будет возможность найти их, и я обещаю вам их согласие.
Реми понимал, что граф не бросает слов на ветер. В трубадуре шла внутренняя борьба между желанием вернуть свою певицу и желанием обеспечить свое будущее, но в его окончательном выборе не могло быть ни малейших сомнений. Кадфаэль видел, как трубадур с трудом проглотил комок в горле, и в эту минуту монаху стало даже немного жаль его. Однако имея столь могущественного, образованного и терпеливого покровителя, как Роберт Бомон, трубадур едва ли мог долго оставаться объектом сострадания.
Реми стал озираться в поисках подходящего человека.
— Милорд аббат, — промолвил он наконец. — Милорд шериф… Мне бы не хотелось, чтобы девушка осталась совсем одна, без средств к существованию… Если она объявится или вы услышите что-нибудь о ней, прошу вас, пошлите мне весточку, и я пришлю за ней. Она мне так дорога.
И это была чистая правда. Но не вся правда, ибо Реми ценил Даални лишь за голос. Возможно, лишь теперь он осознал, что девушка была чем-то большим, нежели просто его собственностью, что она была человеческим существом и могла терпеть лишения, голодать и даже стать жертвой разбойников с большой дороги и прочая, и прочая. Это было подобно бегству монашки, которая с детства жила в монастыре и вот отважилась выйти в большой мир, грозный и бесприютный. Так, видимо, Реми думал о Даални и такою увидел ее в то мгновение, когда она покинула его. Сколь же плохо он знал ее! — Итак, милорд, я сделал все, что мог, и готов ехать с вами.
И они уехали, уехали все, вереницей растянувшись по Форгейтскому тракту в направлении святого Жиля. Роберт Бомон, граф Лестерский, ехал бок о бок с субприором Герлуином из Рамсея, обретшим наконец доброе расположение духа, ибо его труды в Шрусбери в итоге не пропали даром, и довольный тем, что он возвращается в обществе столь выдающегося и благородного человека. Следом ехали два сквайра графа Роберта, младший был, правда, немного расстроен тем, что ему пришлось ехать на незнакомой лошади, но и он радовался тому, что едет домой. Далее следовала повозка с поклажей, которой правил работник Герлуина, а потом Никол, довольный тем, что не идет пешком, а сидит в седле. Внутри церкви цокот копыт был еле слышен до тех пор, пока всадники не обогнули угол монастырской стены и не свернули к ярмарочной площади. И затем наступила благословенная тишина, пришло время перевести дух и поразмышлять. Аббат Радульфус и приор Роберт занялись своими делами, а братья разошлись по своим. Все закончилось.
— Ну вот, — благодарно промолвил Кадфаэль, несколько непочтительно кивнув головой в сторону алтаря святой Уинифред, — смазливый вор и девушка сбежали, причем не в монастырь. А это все же лучше, чем рабство. О чем сожалеть? Рамсей как-нибудь перебьется и без Тутило, зато королева Партолана более не рабыня. Правда, она лишилась всех своих пожитков, но в любом случае она не взяла бы их с собой. Она говорила мне, Хью, что у нее ничего нет, даже одежда ей не принадлежала. Если она что и украла, то лишь то, что было на ней.
— А парень украл лишь девушку, — сказал Хью, поглядывая на умиротворенное лицо Кадфаэля. — Ты знал, что он в церкви, когда проводил ее туда?
— Клянусь тебе, Хью, я ничего не видел и не слышал. И не заметил ничего такого, что навело бы меня на такую мысль. И все-таки я знал, что Тутило находится там. И она, едва вошла в церковь, тоже поняла это. У меня было такое ощущение, словно кто-то шепнул мне на ухо: «Тихо. Молчи. Все будет хорошо. В конце концов, она просит не так уж и много. Побыть в одиночестве. А дверь для прихожан всегда открыта».
— Как думаешь, — спросил Хью, когда они направились к южной двери, дабы выйти на большой монастырский двор, — мог ли Альдхельм сказать что-нибудь против Бенецета?
— Как знать? Вполне возможно.
Они вышли на яркий дневной свет, но после всех тревог и беспокойства эти тишина и безмятежность показались им скорее уже вечерними, словно безмолвный покой после неистовства бури.
— В такого парня легко влюбиться, — заметил Кадфаэль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82