— Потому что не стоит отбивать у других охоту к тому, что неприятно нам самим. Ну, Петрус, будь славным малым: не хочешь жениться ради себя, женись ради дядюшки.— Это как раз единственное, чего я не могу для вас сделать.— Тогда хотя бы дай убедительное объяснение, тысяча миллионов чертей!— Дядя! Я не хочу быть обязан состоянием будущей жене.— Почему?— Мне кажется, в этом расчете есть нечто постыдное.— Неплохо сказано для сына морского разбойника! Ну что ж, я дам тебе приданое.— О дядюшка…— Даю за тобой сто тысяч франков.— Оставаясь холостяком, я буду богаче без ваших ста тысяч франков, а если женюсь, мне и пяти тысяч ливров ренты будет мало.— Предлагаю двести, нет — триста тысяч; готов отдать половину своего состояния, если понадобится. Какого черта! Бретонец я или нет?!Петрус взял дядю за руку и с чувством приложился к ней губами.— Ты целуешь мне руку, что означает: «Подите-ка вы, дядя, и чем дальше — тем лучше!»— Ах, дядя!..— А-а, я все понял! — вскричал генерал, хлопнув себя по лбу.— Не думаю, — улыбнулся Петрус.— У тебя есть любовница, несчастный!— Вы ошибаетесь, дядя.— А я говорю, что у тебя есть любовница, это ясно как день!— Нет, клянусь вам.— Я все вижу насквозь! Ей сорок лет, она держит тебя в коготках; вы поклялись друг другу в вечной любви; вам кажется, что вы одни в целом свете, и воображаете, что так будет продолжаться до Страшного суда.— Почему вы думаете, что ей сорок лет? — рассмеялся Петрус.— Потому что только в сорок лет верят в вечную любовь — женщины, разумеется. Перестань смеяться! Так вот где червь сомнения; я знаю, что говорю. В таком случае, друг мой, — прибавил генерал с выражением искреннего сочувствия, — я тебя не осуждаю, я тебя жалею. Мне остается лишь дождаться смерти твоей инфанты.— Знаете, дядюшка…— Что?— Раз уж вы так добры…— Ты собираешься просить моего согласия на твой брак с этой старухой, годящейся тебе в бабушки, несчастный?!— Нет, не беспокойтесь.— Ты станешь меня упрашивать признать твоих детей?— Дядя! Не волнуйтесь, я не имею счастья быть отцом.— Разве можно быть в этом уверенным? В ту минуту, как ты вошел, маркиза де Латурнель убеждала меня…— В чем?— Ни в чем, продолжай… Я готов ко всему, однако если дело слишком серьезное, отложи его на завтра, чтобы не нарушать мое пищеварение.— Можете отнестись совершенно спокойно к тому, что я сейчас скажу, дядя.— Ладно, говори. — Рюмку аликанте, Франц! Я хочу со всеми удобствами выслушать моего племянника. Вот так, хорошо! Начинай, Петрус! — ласково прибавил генерал, разглядывая на свет рубиновое вино. — Итак, твоя любовница?..— Нет у меня любовницы, дядя.— Что же у тебя есть?— Вот уже полгода я увлекся одной особой, которая заслуживает этого во всех отношениях, но, вот видите ли…— Нет, не вижу, — отрезал генерал.— … вероятно, мое увлечение ни к чему не приведет.— Стало быть, твое увлечение — только потерянное время.— Не больше, чем увлечение Данте, Петрарки или Тассо — Беатриче, Лаурой и Элеонорой.— Иными словами, ты не хотел жениться на женщине и быть ей обязанным состоянием, но готов иметь любовницу и быть ей обязанным репутацией. По-твоему, ты поступаешь логично, Петрус?— Логичнее не бывает, дядюшка!— А каким шедевром ты уже обязан своей Беатриче, Лауре или Элеоноре?— Вы помните моего «Крестоносца»?— Это лучшая твоя работа, особенно с тех пор как ты ее отретушировал.— Кажется, вам очень понравилось лицо девушки, черпающей воду из источника.— Верно, она понравилась мне больше всех.— Вы меня спрашивали, с кого я писал это лицо.— А ты ответил, что это плод твоего воображения, и это мне показалось, кстати сказать, чистейшим хвастовством.— Я вас обманул самым недостойным образом, дорогой дядюшка!— Ах, негодяй!— Моделью мне послужила она!— Она? Кто «она»?— Вы хотите, чтобы я вам назвал ее имя?— Что значит «хотите»? Надо думать, хочу!— Прошу заметить, что я не питаю надежды стать когда-нибудь ни ее мужем, ни возлюбленным.— Тем более ты можешь ее назвать: в этом нельзя усмотреть нескромности!— Это мадемуазель…Петрус замолчал и задрожал так, будто совершает преступление.— Мадемуазель?.. — повторил генерал.— … мадемуазель Регина.— Де Ламот-Удан?— Да, дядя.— А-а! — вскричал дядя, с силой откидываясь в кресле. — А-а! Браво, племянничек! Если бы между нами не было стола, я бы прыгнул тебе на шею и расцеловал бы тебя!— Что вы хотите этим сказать?— Что есть Бог для честных людей!— Не понимаю.— Я хочу сказать, что ты будешь моим Родриго, что ты за меня отомстишь!— Объясните, Бога ради!..— Друг мой! Проси что хочешь: ты мне доставил самое большое удовольствие за всю мою жизнь.— Поверьте, дядя, я вне себя от радости! Так я могу продолжать?— Нет, не здесь, мой мальчик: я принадлежу к философской школе Эпикура, я сын изнеженного города, что зовется Сибарисом. Свежесть твоего рассказа меркнет, когда в комнате пахнет бараньим жарким с капустой. Давай перейдем в гостиную. Франц! Лучшего кофе, дружище, самых тонких и ароматных ликеров! Франц, можешь снова надеть крест и нашивки: я тебя прощаю по милости моего племянника. Иди сюда, Петрус, мальчик мой дорогой! Итак, ты говоришь, что любишь мадемуазель Регину де Ламот-Удан?С этими словами генерал обнял Петруса за шею, и столько было в его жесте грациозности, элегантности и, мы бы даже сказали, молодого запала, что он стал похож на Поллукса, обнимающего Кастора в знаменитой античной группе — шедевре неизвестного мастера.Обнявшись, они прошли мимо Франца. Лакей стоял навытяжку, отдавая правой рукой честь; его лицо светилось радостью и гордостью. Австриец со счастливым видом бормотал:— О мой генераль! О мой генераль!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38