В пеньке, под корой, существуют скрытые почки, когда придет весна, они дадут новые побеги, и не один, а несколько – все более мощные, жизнеспособные, быстрорастущие. Я не думал об Ирине все годы на фронте. Она не провожала меня, не вспоминала с теплым чувством, не писала писем на полевую почту. Я считал, что она не имеет права на мои мысли. В часы затишья вспоминал о Катюше, о моей московской рабочей комнате, о столе с клеенкой, закапанной чернильными пятнами. С охотой я думал о Москве, старался представить простор Красной площади, причудливый силуэт Василия Блаженного на фоне вечернего неба, освещенного прожекторами, золотые стрелки на черном циферблате Спасской башни. Только раз я не выдержал характера и написал Ирине. Это было сразу после ранения. Мне очень захотелось теплого слова. Но я не послал письма, написал его и разорвал. Просить о сочувствии, о жалости, о любви, по-моему, унизительно. Я отменил любовь, вычеркнул ее, срезал под самый корень. Я был совершенно спокоен и не знал, что в сердце остались скрытые почки, готовые дать побеги, как только наступит весна.
Для меня весна пришла утром первого апреля. В окнах отражалось голубое небо. Из водосточных труб с грохотом вылетали сосульки. Автомашины проваливались в жидкую кашу. Жизнерадостно звенела капель.
«Мы будем встречаться очень часто», – сказала Ирина. И я решил, что незачем считаться обидами, зачеркнул прошлое крест-накрест. Передо мной был другой человек – вдумчивее, взрослее и еще красивее, чем прежде.
Мы встречались очень часто, иногда по нескольку раз в день: в институте, на складе, на квартире Маринова… Мы вели серьезные деловые разговоры: о девонских отложениях, о патронах в бумажных гильзах и о брезентовых рукавицах. Иногда я провожал Ирину до скверика на Большой Полянке. Мы сидели на скамейке под липой и опять говорили о девонских глинах и брезентовых рукавицах. Сказать что-нибудь лирическое я не решался. Меня смущали глаза Ирины – светло-серые, с глубоким зрачком и длинными ресницами. Она смотрела в упор, прямо в глаза мне, как будто спрашивала, все ли я договариваю. Я смущался, начинал проверять каждое слово. Мне самому уже казалось, что я высказываюсь недостаточно чистосердечно, недостаточно глубокомысленно, недостаточно умно для Ирины. И разговор у нас не клеился. Ведь невозможно целый вечер говорить исключительно умные слова.
А потом я шел домой мимо серых утесов Дома правительства, через Большой Каменный мост. Отсюда лучше всего виден Кремль – его всегда снимают с этой стороны. Внизу, подо мной, на обеих набережных плечом к плечу стояли парочки. Стояли часами, глядя на темную воду, в которой светились разноцветные огни – белые, красные, зеленые, говорили друг другу незначительные слова и думали о великой любви.
Я смотрел на них сверху, свысока, с легким чувством зависти. Я шел один. Ирина уже простилась со мной. Она сказала: «До завтра», – и выразительно посмотрела прямо в глаза. Как понимать: «До завтра»? Будет ли завтра счастливее, чем сегодня? Будет ли завтра сказано что-нибудь более важное?
2
В поезде я не люблю много спать – побаиваюсь, как бы не просмотреть что-либо замечательное.
В начале пути мы едем по самой длинной в мире железной дороге – по магистрали Москва – Владивосток. Путь идет через Мытищи, Пушкино, Загорск, Александров, Ростов Ярославский. Ведь жалко будет, если зайдет разговор как-нибудь о Ростове Ярославском, а ты скажешь: не видел, проспал!
Часов в восемь утра в коридор выходит свежевыбритый Маринов с полотенцем через плечо. Здоровается, подходит к окну.
– Что мы будем делать сегодня, Гриша? – спрашивает он.
Что же делать? Отдыхать только. Ребятам поспать не мешает.
У Маринова другое мнение.
– Спать можно восемь часов, – говорит он, – от силы девять. Куда девать еще пятнадцать? Я хочу дать ребятам задание: пусть почитают, а завтра к вечеру сделают небольшой доклад. Допустим, Глеб расскажет нам о девонской фауне, Николай – о каменноугольной. Это будет полезно для каждого из них и для нас всех тоже.
Я начинаю понимать его. Мы проведем в вагоне пять суток. После пяти суток безделья трудно сразу включиться в работу. Значит, еще несколько дней уйдет на раскачку. И вот Маринов решил, не теряя времени, раскачивать людей сейчас. В самом деле, что делать, когда отоспишься? Не смотреть же в окно пятнадцать часов подряд.
– А мне не стоит сделать доклад? – спрашиваю я.
Маринов кивает головой:
– Очень хорошо! Но вам я дам тему потруднее: например «Тектоника платформы. История развития взглядов». Пойдет?..
3
В нашей геологической партии шесть человек, но шесть человек – это еще не партия. Партией они станут только тогда, когда превратятся в единое существо с общей целью.
Мы сидим в купе все шестеро, все разные люди. Опытный Маринов и восемнадцатилетний Левушка, полный энтузиазма и нетерпения. Флегматичный Глеб и бойкий Николай. Глеба нужно раскачивать, Николая сдерживать. Против скромной, исполнительной Ирины сидит самонадеянный Гордеев… Сегодня это шесть пассажиров, едущих в Югру. Они едят, почитывают, поглядывают в окошко. Но Маринов знает: детали притираются в работе. Автомашина, которая прошла тысячу километров, работает лучше совершенно новой. И он спешит «пустить нас в ход».
– Займемся делом, – говорит он.
Самым трудолюбивым из нас оказался Николай. Уже с утра он возился, стучал молотком, скреб напильником. Николай решил переделать замки у чемоданов, набить подковки на все ботинки, зарядить патроны, сменить подставку для компаса.
«Левушка, подержи! Левушка, дай гвозди! Левушка, найди отвертку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83