27 Сейчас-то я знаю, что нужно было сделать. Как только вечер закончился, как только Бентли со всеми остальными погрузился в автобус, мне следовало пойти к Линсейду и во всем признаться. Игра все равно была окончена. Мне долго везло. Может, я и не удалился бы со щитом, но по крайней мере при своих остался бы. Господи, да я мог просто исчезнуть.Почему я этого не сделал? Да по банальным причинам: гордыня, инертность, трусость, секс. Все так перепуталось. Я испугался. Я не хотел, чтобы все узнали о моем обмане. Я не хотел, чтобы люди меня презирали. Я боялся разонравиться Алисии, боялся потерять ее.Должен признаться, бывали минуты, когда я отчаянно надеялся, что ошибаюсь, что игра еще не окончена, что вот-вот произойдет какое-то событие, которое все изменит и исправит. Например, Бентли все-таки решит ничего не предпринимать. Или его переедет автобус. Или его зарежет взбесившийся студент. В Кембридже ведь случаются и более странные вещи. А может, у Андерса найдется знакомый киллер, которого я смогу нанять. А может, мне лучше проделать все самому – обеспечить себе алиби в клинике, а затем украдкой выскользнуть за ворота, добраться до Кембриджа и убить Бентли прямо в его квартире.На самом деле я, конечно же, не думал, что все это реально. У меня и сомнений не было, что Бентли всем расскажет. Может, не сразу, но скоро, и непременно как-нибудь этак умно. Именно потому эти последние мгновения, эти последние деньки обладали для меня особой ценностью. Уезжать мне совсем не хотелось. Какой смысл признаваться? Лучше потянуть сколько получится. Я рассчитывал провести с Алисией еще ночь-другую.Литературный вечер прошел, как и планировалось, с большим успехом – планировалось, разумеется, прежде всего самим Линсейдом. Он едва не лопался от самодовольства. Ну ничего, скоро все изменится. Пациенты тоже едва не лопались от самодовольства. Они так хорошо себя вели во время представления и после него, были такими послушными и кроткими, что непонятно было, что теперь с ними делать, хотя и не мне о том говорить. Мне было грустно с ними расставаться, и я надеялся, что они испытывают сходные чувства.Ожидание было томительным, и в те дни я чувствовал какое-то беспомощное умиротворение. И еще я беспрестанно думал о Николе и Грегори. Я размышлял о том, как прошла свадьба, какой красивой Никола была в белом платье, спрашивал себя, надела ли она вообще белое, пытался представить торжественную церемонию, гадал, куда они отправились на медовый месяц. И все время задавался вопросом: сколько это продлится?Примерно через сутки после литературного вечера, когда я, сидя у себя в хижине, размышлял о Николе с Грегори и покорно ожидал удара судьбы, снаружи донесся непонятный шум. Я выглянул и увидел, что санитары дерутся с каким-то человеком, который пытается перелезть через ворота на территорию клиники. Происходящее живо напомнило мое собственное бесславное появление в клинике. Неужели нашелся еще один безумец, добровольно рвущийся в дурдом? Может, это неугомонный абориген, замысливший недоброе?Санитары стащили пришельца на землю и принялись пинать. Тяжелые башмаки методично втыкались в тело жертвы. Человек свернулся калачиком, пытаясь хоть как-то защититься, но санитары не думали сдаваться. Они перевернули человека на спину, чтобы сподручнее было колошматить по самым болезненным местам, и тут я увидел его лицо. Это был Грегори Коллинз.Я выскочил из хижины и заорал санитарам, чтобы они угомонились. Те, к моему удивлению, подчинились, но Грегори уже не шевелился. Он лежал на спине, ноги сведены, руки раскинуты. Я порадовался, что Черити его сейчас не видит.– Вы что, спятили? – закричал я на санитаров. – Вы могли его убить.– Мы бы его не убили, – обиженно сказал один, отвергая обвинение в непрофессионализме. – Мы свое дело знаем.Наверное, так оно и было. Грегори пошевелился. Через несколько мгновений он уже вовсю корчился и стонал, страдания его явно были ужасны, но одновременно доказывали, что Грегори все еще принадлежит миру живых. Только тут я заметил, что на нем визитка и серый шелковый жилет – свадебный костюм.– Господи, Боб, что случилось? – спросил я, очень довольный тем, что даже в таком растрепанном состоянии не забыл его вымышленное имя.Грегори приподнялся на локтях, словно демонстрируя, что на ногах вряд ли удержится.– Все было зря. Кинула у алтаря.Он рассмеялся над тем, что его трагедия свелась к пошлой, незатейливой рифме. Мне стало его жаль, хотя по здравом размышлении происшествие выглядело не столько трагическим, сколько неизбежным; впрочем, наверное, каждая трагедия таит долю неизбежности. Никола осознала ошибку; и лучше поздно (очень, очень поздно), чем никогда.– Там все собрались, – простонал Грегори. – Друзья и родичи Николы, учителя из моей школы. Мои родичи. Приехали издаля, вырядились все. Я стою как дурак, органист жарит этот задолбавший всех “Иерусалим” Гимн на слова классика английской литературы Уильяма Блейка (1757 – 1827) из его одноименной поэмы; в Англии традиционно исполняется во время церемонии венчания.

, и тут появляется ее папаша, один, и вякает мне: кажется, нам лучше побеседовать наедине, дружище. Он так меня и назвал – дружище. Естественно, я знал, что он скажет. Она передумала. Кто станет ее винить?– Мне очень жаль, Боб, – сказал я.– Спасибо за участие, Грег, – слабым голосом поблагодарил он.Наконец Грегори сумел встать, и вид у него сразу сделался совсем не таким трагичным. Взятая напрокат визитка сидела на нем ужасно. Слишком узкие плечи, слишком длинные рукава. Пояс туго обтягивал пузо, а широкие штанины гармошкой спускались на ботинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111