Наверное, с горечью думал он, надо переехать в Китай, чтобы не слышать больше сакраментального вопроса; в Америке же избежать этого было попросту невозможно. Ну а если его родственные связи все равно всем известны, то стоило находиться там, где их можно было, по крайней мере, использовать. Так или иначе, но центром банковской жизни считался Нью-Йорк; фамилия же Эмбервилл навряд ли может повредить там его карьере. Цель Каттера заключалась в том, чтобы сделать как можно больше денег. Не одному же только Зэкари, в самом деле, слыть среди Эмбервиллов богачом.Каттер хорошо усвоил традиционные манеры Стэнфор-да и Сан-Франциско, весь тот аристократизм, который распространялся и на деловой мир. Так что на первых порах ему было трудно вписаться в сумасшедшую манхэттенскую гонку без правил. Что это за личности снуют вокруг него? Почему вместо того, чтобы идти шагом, они все время куда-то мчатся? Отчего не могут вести разговор, не переходя за тот уровень децибел, который принят у цивилизованных людей? Может, боятся, что им не хватит своей доли пирога? Или делают вид?Прошла неделя – и он решил просто не обращать на этот отвратительный город внимания, не предпринимать ни малейших попыток его понять. Хорошо уже и то, что в отдельных местах здесь все-таки живут люди его круга. Благодаря своим знакомствам в Андовере, Стэнфорде и Сан-Франциско он сумел без труда проникнуть в эти единственные дома, где наконец почувствовал себя комфортно.Вообще-то Каттера Эмбервилла везде встречали с распростертыми объятиями. Высокий, шесть футов два дюйма, с мускулистой фигурой, сложившейся под воздействием благородных видов спорта, которые способствуют элегантной осанке: обычно на примерках портные только блаженно мурлыкали. Бросавшаяся в глаза юношеская привлекательность с годами сделалась еще выразительнее. Словом, Каттер был необычайно красивым мужчиной. Загорелый, с волосами, выгоревшими под жарким калифорнийским солнцем; крупный, идеальной формы нос; глаза, голубизна которых напоминала море у берегов Сицилии, а холодность – воды норвежских фиордов; его портрет довершал резко выгравированный аскетический рот, перед которым не могла устоять ни одна женщина. Его вид не отличался внушительностью, но в нем чувствовалась та сила, которую, стоило ему войти в комнату, сразу же замечали все, – в свое время великий Байрон определил ее как «упругую легкость матадора». Несмотря на светлые волосы и голубые глаза, в нем угадывалась мрачная неумолимость быка-убийцы. Двигался он со спокойной самоуверенностью, казалось, присущей ему с самого рождения: никто бы не поверил, узнав, что он вытренировал эту походку точно так же, как искренность и теплоту своей улыбки.Практикуемая им неотразимо обаятельная манера вести себя была отработана до совершенства, стала его нутром, сущностью. Умение Каттера ублажать, льстить являлось необходимым атрибутом завистника, чья жизнь посвящена одному: добиться внимания и любви, которых он несправедливо оказался лишенным в детстве.Одиннадцать лет, разделявшие его и Зэкари, представлялись Каттеру даже больше, чем пропасть между поколениями. Он знал: ничто и никогда не сможет заглушить разъедавшую его сердце ненависть к брату за свою ущербную юность; никакой личный успех в избранной им сфере деятельности уже не сможет возместить окончательную потерю всего того, что ему полагалось. С годами, однако, ненависть притупилась, став чем-то привычным, так что время от времени он бывал почти готов позабыть длинный перечень несправедливостей, с которыми сталкивался по вине брата, почти готов позволить разъедавшему его сердце червю утихомириться и заснуть.Но даже если он и мог по временам заставить себя не думать о Зэкари и его успехах – успехах, следовавших один за другим, словно для того, чтобы причинять Каттеру все новые и новые терзания, – то все равно невозможно было заставить себя с ними смириться, признав, что ты всего лишь младший брат Зэкари Эмбервилла. Успех старшего, считал он в глубине души, уносит что-то невосполнимое из его, Каттера, собственной жизни. Это несправедливое унижение будет продолжаться, и виноват здесь один лишь Зэкари. Да, Каттер ярок и привлекателен, можно сказать, красив, но все равно его сердце отравлено невидимой горечью, словно она там вытатуирована. Он лелеял и пестовал свою ненависть: исчезни она, и ему пришлось бы заново строить свой мир, заново объяснять его. Но, кажется, это ему не грозило: на прилавках газетных киосков каждые месяц и неделю регулярно появлялись издания «Эмбервилл пабли-кейшнс», блестящие новые обложки которых невольно привлекали взгляд. С каждым разом журналы Зэкари становились все толще за счет рекламы, печатавшейся на их страницах, между тем как «Неделя на ТВ» автоматически раскупалась миллионами американцев – в какую бы библиотеку Каттер ни заходил, у телевизора непременно лежал номер еженедельника.
Ко времени переезда Каттера в Нью-Йорк Тобиас проболел уже год. Впрочем, если не считать ночной слепоты, зрение мальчика, насколько могла судить Лили, похоже, не ухудшилось. О своем посещении доктора Рибина ни Зэкари, ни она никому, даже няне, не говорили. Мальчика показали еще одному специалисту, который подтвердил диагноз, но, поскольку делать с этим все равно было нечего, они предпочитали хранить молчание. Сама мысль обсуждать, что ждет их Тоби в будущем, казалась им невыносимой. Даже друг с другом. Вернее, именно друг с другом.Наследственность. В этом сходились оба специалиста. В истории семьи Эмбервиллов и Андерсенов ничего похожего не наблюдалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183