Тика,
пользуясь своим влиянием на мужчин, с улыбкой и без лишних слов
заставляет их отойти от Джонни; Малышка, выдыхая мне в ухо слова
восхищения Джонни, шепчет, как хорошо было бы отвезти его в
санаторий и вылечить,- и, в общем, только потому, что она ревнует
и хочет сегодня же переспать с Джонни, но на сей раз это, судя по
всему, невозможно, к моей немалой радости. Как нередко бывает во
время наших встреч, я начинаю думать о том, что, наверно, очень
приятно гладить бедра Малышки, и едва удерживаюсь, чтобы не
предложить ей пойти вдвоем выпить глоточек в более укромном месте
(она не захочет, и, по правде говоря, я тоже, потому что мысли об
этом соседнем столике отравили бы все удовольствие). И вдруг,
когда никто не подозревал, что такое может случиться, мы видим,
как Джонни медленно встает, смотрит на нас, узнает и направляется
прямо к нам, точнее, ко мне, так как Малышка в счет не идет.
Подойдя к столику, он слегка, без всякой рисовки, наклоняется,
словно желая взять жареную картофелину с тарелки, и начинает
опускаться передо мною на колени. И вот он уже, без всякой
рисовки, стоит на коленях и смотрит мне в глаза, и я вижу, что он
плачет, и без слов понимаю, что Джонни плачет по маленькой Би.
Естественно, мое первое побуждение - поднять Джонни, не
дать ему сделаться посмешищем, но в конечном итоге посмешищем
становлюсь я, потому что никто не выглядит более жалким, чем тот,
кто безуспешно старается сдвинуть с места другого человека,
которому совсем неплохо на этом месте и который прекрасно
чувствует себя в положении, занятом им по собственной воле.
Таким образом, завсегдатаи "Флор", обычно не
тревожащиеся по пустякам, стали поглядывать на меня не слишком
благожелательно. Большинство не знало, что этот коленопреклоненный
негр - Джонни Картер, но все глядели па меня, как глядели бы на
нечестивца, который, вскарабкавшись на алтарь, теребит Иисуса,
пытаясь сдернуть его с креста. Первым пристыдил меня сам Джонни -
молча обливаясь слезами, он поднял глаза и уставился на меня. Его
взгляд и явное неодобрение публики вынудили меня снова сесть перед
Джонни, хотя чувствовал я себя в тысячу раз хуже, чем он, и желал
бы оказаться скорее у черта на рогах, нежели в кресле перед
коленопреклоненным Джонни.
Финал оказался не таким уж страшным, хотя я не знаю,
сколько прошло веков, пока все сидели в оцепенении, пока слезы
катились по лицу Джонни, пока его глаза не отрывались от моих, а я
в это время тщетно предлагал ему сигарету, потом закурил сам и
ободряюще кивнул Малышке, которая, мне кажется, готова была
провалиться сквозь землю или реветь вместе с ним. Как всегда,
именно Тика спасла положение: со своим обычным спокойствием она
вернулась за наш столик, придвинула к Джонни стул и положила ему
руку на плечо, ни к чему, однако, не принуждая. И вот Джонни встал
и покончил наконец со всем этим кошмаром, приняв нормальную позу
подсевшего к столу приятеля, для чего ему пришлось всего лишь
распрямить колени, оторвать свой зад от пола (едва не сказал -
креста, который, собственно, и мерещился всем), и опуститься на
спасительно удобное сиденье стула. Публике надоело смотреть на
Джонни, ему надоело плакать, а нам - отвратительно чувствовать
себя. Мне вдруг открылась тайна пристрастия иных художников к
изображению стульев; каждый стул в зале "Флор"
неожиданно показался мне чудесным предметом, ароматным цветком,
совершенным орудием порядка и олицетворением пристойности
горожан...
Джонни вытаскивает платок, просит как ни в чем не бывало
прощения, а Тика заказывает ему двойной кофе и поит его. Малышка
тоже оказалась на высоте: коль скоро дело коснулось Джонни, она в
мгновение ока распростилась со своей непроходимой глупостью и
замурлыкала "Мэмиз-блюз" с самым естественным видом.
Джонни глядит на нее, и улыбка раздвигает его губы. Мне кажется,
что Тика и я одновременно подумали о том, что образ Би постепенно
тает в глубине глаз Джонни и он снова на какое-то время
возвращается к нам, чтобы побыть с нами до своего следующего
исчезновения. Как всегда, едва проходит момент, когда я чувствую
себя побитым псом, превосходство над Джонни делает меня
снисходительным, я завязываю легкий разговор о том о сем, не
вторгаясь в сугубо личные сферы (не дай бог Джонни опять сползет
со стула и опять...). Тика и Малышка, к счастью, тоже вели себя
как ангелы, а публика "Флор" обновляется каждый час, и
новые посетители, сидевшие в кафе после полуночи, даже не
подозревали о том, что тут было, хотя ничего особого и не было,
если поразмыслить спокойно. Малышка уходит первой (она
трудолюбивая девочка, эта Малышка, в девять утра ей надо
репетировать с Фрэдом Каллендером для дневной записи); Тика, выпив
третью рюмку коньяка, предлагает развезти нас по домам. Hо Джонни
говорит "нет", он желает еще поболтать со мной. Тика
относится к этому вполне благожелательно и удаляется, не преминув,
однако заплатить за всех, как и полагается маркизе. А мы с Джонни,
выпив еще по рюмочке шартреза в знак того, что между друзьями все
позволительно, отправляемся пешком по Сен- Жермен-Де-Прэ, так как
Джонни заявляет, что ему надо подышать воздухом, а я не из тех,
кто бросает друзей в подобных обстоятельствах.
По улице Л'Аббэ мы спускаемся к площади Фюрстенберг,
вызвавшей у Джонни опасное воспоминание о кукольном театре, будто
бы подаренном ему крестным, когда Джонни исполнилось восемь лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22